Невозможно остановиться

— Там… в холодильнике… пиво… принеси! — просит одна слабым голосом. Хозяйка Суни.

Значит, сегодня воскресенье, раз решили опохмелиться. Возможна, то есть, реанимация действенными методами. Это хорошо, думаю. Не люблю, когда они, бедняги, отпаиваются чаем или кофе… очень тогда мне их жаль: жертвуют во имя работы своим единственным здоровьем.

— Иду, иду, — откликаюсь. — Принесу, конечно.

Когда оказываешь помощь, то свои недуги отступают на второй, что ли, план. Это я давно заметил. Вот однажды, помнится, рвет мне коренной зуб девочка-практикантка. Тщетно рвет, никак не осилит, умучилась, а мне ее, слабосильную, так жаль, что вся дикая боль переходит в восторг сострадания… Ну, и заслуживаю, конечно, потом горячую благодарность: какой вы, мол, терпеливый, всепонимающий, спасибо вам!

Вот и сейчас проявляю подлинное человеколюбие: приношу непочатые холодные бутылки. Присаживаюсь на край тахты. Открываю. Наливаю.

— Ну, кто первый? — и отворачиваю край простыни.

Ах, бедняги! Ах, страдалицы! Что за лица! Мужики тоже просыпаются не красавцами в таких обстоятельствах — я, в частности, — но тут что-то уже босховское, несообразно страховидное в этих чертах…

— Не смотри! — вскрикивают в голос обе, закрываясь ладонями. То есть, боятся, что может мне стать плохо от их вида, что грохнусь в обморок. Заботятся обо мне.

— Вам тоже, — говорю, — лучше не смотреть на меня. Во избежание эстетического коллапса.

И передаю, на них не глядя, стаканы с пивом. Буль-буль за моей спиной. Пью и сам. Ох… ах… пивовары подлинные лекари, благородная профессия! Как ты смотришь, Суни, если я заберу две, нет, три бутылочки (вон их сколько!) и отправлюсь прямиком и парную, и приведу там свои мысли в порядок? Спасибо, Суни. Так я и сделаю. Так я всегда делаю, когда наутро не могу восстановить последовательность событий, когда в памяти белые пятна, пустоты, провалы. Да и грехи, само собой, смыть не мешает, правильно, Фая? Я ведь нагрешил вчера или как? Не жалейте Теодорова, говорите честно.

— Все ты помнишь! — сварливо откликается Суни. — Нас утешаешь, знаю тебя. Скажи ему, Фая, что он вчера с нами делал.

— Не трогайте вы меня! — Это Фая. Неожиданно писклявая.

— Не трогай ее, Суни. Не будь агрессивной. Я тебя такой не люблю. А вообще-то люблю.

— Ага, а москвичку приглядел! Что ты в ней нашел?

— Она хорошенькая, — задумчиво отвечаю. И тем самым делаю ошибку.

— Уходи отсюда! И не приходи больше! — кричит Суни.

— Одеться хоть можно?

— Зачем? — кричит. — В бане все равно разденешься.

Резонно, но я все-таки по частям собираю одежду, облачаюсь, на них не глядя, чтобы не распалиться по-новому, чего доброго.

— Обиделся, что ли? — спрашивает Суни.

— Да ты что! Нет, конечно.

— Ты же знаешь, я всегда по утрам выгоняю.

— Золотое правило, Суни.

— А потом плачу.

— Бедная!..

И уже одетый, складывая в пакет подаренное пиво, говорю им, прикрытым простыней по самые глаза, что в наше смутное время надо, конечно же, почаще встречаться, обмениваться мыслями, идеями, уважать друг друга независимо от пола, национальности и вероисповедания. Берегите себя. Много еще впереди свершений, ох, много. Свершений, озарений, открытий.

— Исчезни, Теодоров! — опять срывается Суни. Я раскланиваюсь и выхожу в город.

Направляюсь, следовательно, в баню. Предпочитаю ту, что у базара, — народную, демократическую. Там сухой сильный пар, там продают веники и там интересный контингент посетителей, политикан на политикане. Можно услышать всякие интересные споры. «Ельцин мудак!» — кричат. — «Сам ты мудак!» — «А Горбачев самый большой мудак, мужики». В устах голых безобразных людей это звучит сильно и выразительно.

Вообще, баню каким-то образом не затронули перемены в обществе, — думаю я. Функциональное ее назначение прежнее. Баня не стала, скажем, обществом книголюбов или видеосалоном, или фондовой биржей; здесь по-прежнему моются, трутся вехотками, хлещутся вениками, как встарь. Равенство — что удивительно — абсолютное. Крутой кипяток может ошпарить кого угодно в равной степени, а ледяная вода ожечь без разбора. Нет несправедливости. Нет также явной вражды, нетерпимости, хотя узловатые колени, тощие ноги, жировые складки, мясистые груди, маленькие кислые письки и хулигански большие члены — все это при желании подлежит социальной классификации. Да кому это нужно — классифицировать! Суть в том, что права голоса тут никто не лишен, и права на верхний полок в парной, и права мучить себя там хоть до беспамятства… Очищение, значит, души и тела. Часовой-двухчасовой-трехчасовой уход в некое первичное состояние, в стихию жара и холода. По душе мне такое братство. Родись я в бане, проживи в ней всю жизнь, не выходя на волю под небеса, глядишь, познал бы тайны бытия, написал бы иные книги. (А три бутылки мало, надо было взять четыре, вскользь думаю я).

Утешаю себя тем, что погода отменная: легкое, высокое небо, которое уже никогда не увидишь, если всерьез повесишься; сопки вроде бы парят; одуванчики, самозабвенно самовыражаясь, желтеют по газонам и обочинам… слышу шум океана на востоке… слышу шум пролива на западе… и нарываюсь, разумеется, на неприятного знакомого.

— Привет! — шумно здоровается он. — Вот и встретились!

Фамилия его Икс. Имя Игрек. Отчество, положим, Зетович.

Я изображаю радость, жму его мощную культуристскую руку.

Здравствуй, говорю, Игрек. Рад.

— Чему ты рад?

— А давно не виделись, — говорю, — вот и рад.

— Знаешь какой сейчас месяц?

— По календарю конец мая.

— Правильно. Соображаешь. А когда обещано было отдать? В марте.

— Придется подождать еще немного, Игрек. Типографские, понимаешь, задержки. Но меня уже фальцуют.

— Что с тобой делают? Ась?

— Отпечатали меня. Теперь фальцуют. Потом присобачат южку. Издательство получит сигнальный экземпляр и считается со мной. Вот так.

— А на хрена мне знать, Теодоров, вашу технологию?

— Ну, может, тебе интересно… ты же любознательный.

— Мне интересно получить свои триста рэ. Цены растут, Теодоров, деньги дешевеют.

— Что ж… заплачу проценты.

— И кабак за тобой.

— Согласен, Икс. Но без меня.

— Это почему?

— Я понял, что пить вредно.

— Ума тебе не занимать! — хвалит он меня.

— Недавно я чуть не повесился. Не получилось. Но я упомянул тебя в завещании.

— В смысле?

— Все доходы от моих похорон завещал в твою пользу. А поминки распорядился за твой счет.

— Силен, Теодоров, силен! Короче, жду еще месяц, не больше, — прощается он. — Книжку свою не забудь подарить! — кричит издалека.

Как же, жди! — думаю я ожесточенно. Редкая все-таки гнусь этот Икс, беглый знакомый, приятель приятеля… но по-своему он прав, целесообразно убедителен. Из таких вот молодых деловых ребятишек (высшее образование, пирожковый кооператив) и создается ныне новый генофонд нации. Вот они точно знают, для чего светит солнце — чтобы способствовать их деятельности, их бурному росту.

Сворачиваю с улицы Комсомольской на Коммунистический проспект, словно перехожу из одной стадии в другую — из комсомола в партию. Тут у меня берут интервью японские телевизионщики.

Седой моложавый режиссер (или кто он?) быстро что-то лопочет. Оператор снимает. Переводчица японочка — миниатюрная, само собой, — отшатывается от моего дыхания — о, Господи! Но дело есть дело, и она толмачит. Снимается, дескать, документальный фильм. Гостей интересует, что советские люди — в частности, я, советский человек, — знают о Японии. Назовите, пожалуйста, ну, скажем, три слова, три определения, понятия, с которыми у вас связано представление об этой стране.

«Саке, — сразу мелькает у меня. — Гейши. Харакири». То есть выпить саке в компании с хорошенькой гейшей и затем сделать себе харакири.

Но говорю я другое, более для них приятное:

— Фудзияма. Икэбана. Чайные церемонии.

Отступая еще на шаг (дух мой, видимо, непереносим), она бегло переводит. Седой режиссер дружелюбно улыбается.