Страница 11 из 76
— Высший смысл утерян, — смутно поясняю я и чувствую выразительное шевеление в паху. — Жизнь, Лиза, очень занудливая штука.
— Я бы не сказала.
— Ну, ты юное создание! Кстати, ты коренная москвичка? — придвигаюсь я вплотную. Тотчас же слабое шевеление преобразуется в энергичное движение. Я закидываю ногу на ногу, удивляясь собственной прыти.
— Да, коренная.
— Родители там?
— Да. И две сестры.
«Многовато», — думаю я и спрашиваю:
— Такие же неотразимые, как ты?
В ответ ослепительная улыбка. Удачный комплимент отпустил Теодоров. Молодец!
— Сколько из-за тебя было смертоубийств, Лиза?
— Ни одного, представьте.
— Ну а как насчет светлой, чистой любви? Знаешь, что это такое?
— Вы что, интервью берете?
— Я же инженер человеческих душ. Я, Лиза…
Тут Теодоров, недоговорив, накидывается, мерзавец, на свою гостью.
Давно уже, ох, давно не прибегал он к насилию… верней, давно не выступал активным инициатором, да еще к тому же в трезвом состоянии.
Под действием агдама все происходит само собой, элементарно просто, как у двух, скажем, инфузорий, а вот в такие мгновенья (внезапные) надо проявить изобретательную страсть, вспомнить, как осуществляются, например, поцелуи… атавистические поцелуи… словом, оправдать свою несдержанность уникальностью обуревающих тебя чувств…
Странно, что все у меня, мерзавца, получается. (А вот с Суни бы сейчас ни в жизнь!) Опрокинул Лизу на тахту. Затяжной поцелуй. Головокружение. Дрожу очень естественно. Расстегиваю неверными пальцами ее курточку.
— Слушай… слушай… — бьется она. — Не надо, а? Зачем?
Что за бред! Что за прагматизм такой! Почему не надо? Что нам мешает? Какие такие физические несоответствия? Какие социальные бури?
— Надо, — бормочу. — Еще как. Будь умницей, Лиза.
— Ах, черт возьми! — вдруг восклицает она, отталкивая меня. — Всегда одно и то же. Вот что бесит!
Ошибается, конечно. Никогда нельзя сказать заранее и наверняка, во что выльется новая близость, чем обернется — рутиной или чудом дивным. Никакой опыт не помогает — ни писательский, ни житейский. Всегда есть вероятность всемирного открытия, потрясающего «ну и ну!». Так я сбивчиво думаю. Так я ей говорю.
— Выйдите… к чертям… я сама! — просит, сдаваясь, Лиза.
Просьба эта нелепа, наивна. Но послушание в таких случаях необходимо, товарищи. Я выскакиваю в ванную комнату и здесь очень быстро сбрасываю с себя одежду. Думаю: а ведь мог бы сейчас висеть у этой стены высококачественный труп, с запашком, без мыслей и желаний. Думаю: надо что-нибудь подарить соседям за спасение, что-нибудь ценное — пучок редиски, например. Дрожу, как новичок, в нетерпении, но при этом быстрым, опытным взглядом оцениваю степень своего возбуждения.
И вот, набрав воздуху в грудь, вхожу в комнату. Вот он я, Лиза. Вот ты. Давай знакомиться, Лиза. И юркаю к ней под одеяло, крепко обнимая.
— Слушай… подожди… — задыхается она. — А у тебя это есть? Сейчас опасно… такой период…
Какая хозяйственная Лиза! К сожалению, нет у меня этого изделия. Но я буду осторожен. Обещаю. Очень-очень осторожен. В критический момент, Лиза… ну, как бы это объяснить цивилизованными словами?.. исчезну, выскользну. Сброс на сторону, Лиза… как ядерные отходы, понимаешь? — бормочу ей на ухо.
Коленями пытаюсь раздвинуть ее упрямые, молодые, крепкие ноги. Сопротивляется, не дается.
— Нет, подожди… А ты чистый?
— Стерильный я. Из парной.
— Я не о том… Я вообще…
— Не бойся. Все хорошо. Ничего страшного, — убеждаю ее, прикрывая рот губами.
Сверху, как главнокомандующий с холма, я вижу, как нежно искажается ее лицо. Глаза закрываются: прощай, жизнь! Порывисто дышит. Направляет меня туда — не знаю куда… то есть туда — знаю куда: в заветное свое местечко, в свой потайной скрадок. Я пугаюсь: что такое? в чем дело? Неужели я так бессовестно велик сегодня? Или она так узка и труднодоступна? Мелькает дикая мысль: не навредить бы, не покалечить… ей еще жить да жить! Приговариваю, как лекарь:
— Так вам не больно? А так?
— Ты черт! — слышу. — Громила… насильник… О, зверюга!
— Что ты, милая? Какой же я зверюга? Я… я гуманист, — тоже начинаю нести околесицу. — Вот так. Ничего страшного. Конец пути. Тупик, Лиза.
— Побудь там… не шевелись.
— Могу… но сложно.
Послушно затихаю. Дыхание рот в рот. Язык у Лизы горячий и сладкий, как… как не знаю что. На многое способен такой язычок, думаю. Целую грудь. Захватываю губами ее сосок. (Молочка, видите ли, захотелось Теодорову!) Лиза стонет и вдруг изгибается дугой, приподнимая меня… такая сильная!
— Давай… убивай дальше! — слышу ее злой шепот. (Бредит!)
То есть ограничение снято. Так надо понимать. Да и невозможно пребывать в неподвижности. Я стискиваю зубы… накатывает знакомая волна нежности… ну, держись, Лиза!
— Говори! Не молчи! — требует она. Глаза открытые, но незрячие. — Говори, что чувствуешь.
— Я… Лиза… чувствую… высокую ответственность за тебя…
— А хорошо тебе? Хорошо?
— О да! А тебе, Лиза? Не боишься уже?
— Нет! Скажи что-нибудь хорошее! Пожалуйста!
То есть любит беседовать. И я тоже люблю такой вот осмысленный разговор.
— Ты… Лиза… лучше всех… — придумываю я комплимент, вздымаясь вверх.
— О, Господи!
— Ты… это самое… неземная.
— Ужас!
— У тебя, Лиза, даже попочка интеллектуальная… честно говорю! Не то, что у других!
— Хватит! Лучше молчи!
Смена диспозиции, смена верховного командования. Теодоров попадает в некоторую зависимость от Лизы. Иной кругозор у него теперь. Да и Лизе иным кажется этот мир. Она, склонив лицо, ритмично приподнимаясь, видит, например, как мой воспаленный, одичалый, но не потерявший ориентиров дружок то ныряет в небытие, то вновь появляется на воле.
— Боже… здоровенный! — мистически шепчет она, содрогаясь.
— Это… он… ради тебя!
Я сжимаю ее груди, тереблю соски, пробираюсь к ягодицам.
— Говори! Не молчи! Говори еще! — неутомимо просит она.
Что же еще? Много у меня дельных мыслей. О, Лиза, любимая! — могу я воскликнуть, и это будет честно и искренне на данный момент. О, Лиза! Сколько вас было, разновозрастных и разномастных! О, Лиза, знала бы ты, какие бляди попадались мне! Им я тоже говорил добрые слова, называл, случалось, любимыми и жалел, жалел их, пропадающих и не виноватых в своей судьбе… Давно я понял, а может быть, всегда понимал. Изначально, что связывают нас родственные человеческие узы, единство бытия, Лиза, и смерти. Каждый нуждается друг в друге и молит вслух или немо о помощи. Но, сказав «любимая», я, Лиза, не сказал «люблю», пойми. Любимых много, но любимая небывалая бывает одна, в единственном своем предназначении. Самое горькое, Лиза, любя всех, пребывать в одиночестве, без надежды вновь обрести любимую. Вот так, Лиза, любимая.
— Повтори! — просит она.
— Любимая.
— Врешь… но хорошо! Спасибо! Спасибо!
И начинает двигаться так быстро, так сильно и иступленно, что темпераментный писатель Теодоров сипит:
— Сейчас, Лиза… слышишь?.. сделаю ядерный сброс. Поберегись!
— Нет, не уходи!
Голос у нее такой, что мурашки бегут у меня по спине. Припадает ко мне грудью, закрывает губами рот — и вот когда мы полностью сливаемся, переходим друг в друга… единое тело, единый стон… и, освобождаясь от горячего семени, я (кажется мне) чувствую оргазм не своим привычным органом, а ее, Лизиным, заимствованным… Да-а. Вот так.
И замираем оба, распадаясь поодиночке, покончив счеты с жизнью.
Однако же воскресаем.
Лиза (я не сразу почему-то вспоминаю ее имя) просит усталым, незнакомым, каким-то пожилым голосом:
— Дай, пожалуйста, сигарету.
Я молчу, не шевелюсь.
— Слышишь? Дай сигарету, — повторяет она.
Я шарю рукой по полу рядом с тахтой. Достаю пепельницу и ставлю себе на грудь. Сигареты, спички… Вкладываю сигарету ей в губы, подношу огонек. Как постарела, осунулась! что же такое я с ней сделал? Закуриваю сам и мысленно молю ее: только помолчи, пожалуйста! Ничего не говори, ни слова… минут так сто. Ибо я, Теодоров, люто не люблю мгновенного переключения от безумства к благодарным ласкам с поцелуями, к роевой бытовой трепотне. Поэтому помолчи, Христа ради! От этого многое зависит в дальнейших наших отношениях.