Невидимый (Invisible)

Вот тогда Сесиль и заплакала навзрыд. Прошло две или три минуты, пока она смогла вновь заговорить, и в продолжение разговора она сказала то, что открыло дверь на следующий уровень нашей встречи. Извините, пробормотала она. Я несу чушь, как сумасшедшая. Вы же не знаете, о чем я.

Я знаю, сказал я. Я знаю совершенно точно, о чем Вы говорите.

Откуда Вы можете знать?

Поверьте, я знаю. Вы разозлились на Адама из-за того, что он не звонил Вам несколько дней. Ночью, перед первым днем Вашей школы, у него был ужин с Вами и Вашей матерью в квартире на rue de Verneuil. После десерта Вы сыграли на пианино для него — двух-частевую композицию Баха — и потом, пока Вас не было в комнате, Ваша мать успела поговорить с Адамом с глазу на глаз; и то, что она сказала ему, по-Вашему, напугало его.

Он рассказал Вам это?

Нет, он не рассказывал ничего. Но он написал об этом, а я прочитал написанное им.

Он послал Вам письмо?

Это была небольшая книга, вообще-то. Или попытка написать роман. Он провел последние месяцы жизни, работая над мемуарами о 1967 годе. Это был очень важный год для него.

Да, очень важный год. Кажется, я начинаю понимать.

Если бы не рукопись Адама, я бы никогда не узнал о Вас.

А сейчас Вы хотите узнать, что случилось потом, да?

Я вижу, почему Адам считал Вас умницей. Вы схватываете на лету.

Сесиль улыбнулась и зажгла очередную сигарету. Похоже, у Вас есть преимущество передо мной, сказала она.

В каком смысле?

Вы знаете гораздо больше обо мне, чем я знаю о Вас.

Вас, только восемнадцатилетнюю. Все остальное — неизвестность. Я искал Борна, я искал Марго Жоффруа, я искал Вашу мать, но нашел только Вас.

Потому что все остальные умерли.

О, какая жалость. Извините… особенно Ваша мать.

Она умерла шесть лет тому назад. В октябре — завтра будет ровно шесть лет. Через месяц после 9/11. У нее были проблемы с сердцем, и однажды ее сердце не выдержало. Ей было семьдесят шесть лет. Я хотела, чтобы она жила до ста, но, как Вы знаете, что мы хотим и что получаем — редко совпадает.

А Марго?

Я знала ее совсем немного. Мне сказали, она покончила жизнь самоубийством. Много лет тому назад — еще в семидесятые.

А Борн?

В прошлом году. Похоже. Но я точно не уверена. Еще, возможно, есть шансы, что он живет где-то.

Он и Ваша мать оставались в браке до ее смерти?

Брак? Свадьбы никогда не было.

Никогда не было? Но я думал…

Они об этом говорили, но ее не было.

Из-за Адама?

Частично, я полагаю, но не совсем. Когда он встретился с моей матерью и рассказал о тех диких обвинениях в адрес Рудольфа, она не поверила ему. Я тоже не поверила, сказать честно.

Вы были так разгневаны, что плюнули ему в лицо?

Да, я плюнула ему в лицо. Мой самый худший поступок в моей жизни, и я до сих пор не могу простить себя за это.

Вы написали Адаму письмо извинений. Означает ли это, что Вы поменяли свое мнение об его рассказе?

Нет, тогда еще нет. Я написала, потому что стало стыдно за сделанное, и я хотела, чтобы он узнал, как плохо я думала о себе. Я хотела поговорить с ним, но когда я наконец нашла мужество позвонить ему в отель, его уже там не было. Мне сказали, он уехал назад в Америку. Мне было непонятно. Почему он уехал так быстро? Единственное объяснение я смогла найти в том, что он был очень расстроен моим поступком, и потому не смог больше оставаться в Париже. Как Вам это самовлюбленное объяснение? Когда я попросила Рудольфа поговорить с главой Программы Колумбийского университета и узнать, что случилось, он сообщил мне, что Адам уехал из-за недовольства предметами его курса. Мне сразу стало ясно, что не из-за этого; я была уверена, он уехал и-за меня.

Сейчас Вы знаете больше об этом?

Да, больше. Но прошли годы, пока я узнала правду.

Годы. Это значит, что рассказ Адама не повлиял на решение Вашей матери.

Я бы так не сказала. После отъезда Адама Рудольф все время говорил о нем. Его же, все-таки, обвинили в убийстве, и он был очень зол на Адама, стоял на ушах, и все кипятился и ругал Адама неделю за неделей. Он должен быть посажен в тюрьму на двадцать лет, говорил он. Он должен быть высечен и повешен на ближайшем фонаре. Он должен быть сослан в колонию в Гайане. Его речи были чересчур злы, слишком злы, и моя мать стала уставать от него. Она знала Рудольфа очень долгое время, много лет, почти столько же, сколько знала моего отца, и почти все это время он был очень вежлив с ней — заботливый, чуткий, благородный. И до этого были, конечно, моменты, особенно, когда он начинал говорить о политике, но только и всего, ничего личного о других людях. А сейчас он был в гневе столь долгое время, и, я думаю, у нее стали появляться сомнения в нем. Готова ли была она провести остаток жизни с человеком таких отрицательных эмоций? Через месяц или два Рудольф стал успокаиваться, и к Рождеству его гневные выходки прекратились. Всю зиму он был спокоен, помню я, но потом наступила весна, май шестьдесят восьмого, и вся страна взорвалась. По мне, это был один из самых лучших периодов в моей жизни. Я маршировала на демонстрациях, я участвовала в закрытии нашей школы и неожиданно стала активисткой, революционеркой с горящими глазами, мечтающей покончить с правительством. Моя мать симпатизировала студентам, а для правых взглядов Рудольфа они были отребьем. Он и я затеяли ужасный спор той весной, отчаянные крики словесных поединков о праве и законе, Марксе и Мао, анархизме и восстании; и, впервые, политика уже не была просто политикой, это было уже что-то личное. Моя мать оказалась посередине нас, отчего она становилась все более печальной, более молчаливой и замкнутой. Развод с моим отцом должен был завершиться в июне. Во Франции разводящиеся супруги обязаны предстать перед судьей в последний раз перед подписанием бумаг. Их спрашивают, может, они передумали, изменили свое мнение или все так же готовы завершить свои отношения. Мой отец был в госпитале — думаю, Вы все знаете о нем — и моя мать пошла к судье одна. Когда он спросил ее, если она передумала свое первоначальное решение, она сказала — да, она изменила свое решение и больше не хочет развода. Она защищала себя от Рудольфа, понимаете. Она уже не хотела выходить за него замуж, и, оставаясь в браке с моим отцом, она не моглавыйти замуж.

Как реагировал Борн?

С огромным уважением. Он сказал, что понял, отчего она не решилась, что преклоняется перед ней за ее верность и мужество, что он понимает — она экстраординарная и благородная женщина. Совсем не то, что можно было ожидать от него, но это было так. Он вел себя изумительно.

Сколько лет после этого жил Ваш отец?

Полтора года. Он умер в январе семидесятого.

Борн вернулся со своим предложением?

Нет. Он уехал из Парижа после шестьдесят восьмого и начал преподавать в Лондоне. Мы видели его на похоронах моего отца, и через несколько недель после этого он написал моей матери длинное, очень сердечное письмо о прошлом, но это уже был конец. Вопрос женитьбы больше никогда не возникал.

А Ваша мать? Нашла ли она кого-нибудь?

У нее были мужчины, но она так и не вышла замуж.

А Борн уехал в Лондон. Встречались ли Вы с ним когда-нибудь после этого?

Однажды, через восемь месяцев после смерти моей матери.

И?

Извините. Не думаю, что смогу рассказать об этом.

Почему?

Потому что если я начну рассказывать Вам о случившемся, я не смогу объяснить, каким странным и неприятным было это для меня.

Вы хотите меня заинтриговать?

Немного. На Вашем языке, я не смогу рассказатьничего, но Вы сможете прочесть, если захотите.

О, понятно. И где этот Ваш загадочный текст?

В моей квартире. Я веду дневник с двенадцати лет, и я написала довольно много о случившемся в доме Рудольфа. Глазами очевидца, если хотите. Я думаю, Вам будет интересно. Если так, я могу скопировать страницы и принести их Вам сюда завтра. Если Вас не будет в номере, я оставлю копию на регистрации.