Невидимый (Invisible)

Это не так. Это совсем не так. Моя мать говорила с тобой, вот почему. Моя глупая мать говорила с тобой и напугала тебя. Хорошо, чтобы ты знал, моя мать не знает ничего обо мне. Я сама могу о себе позаботиться, спасибо за заботу.

Подожди, Сесиль, говорит Уокер, поднимая правую руку и оставнавливая ее речь открытой ладонью — жестом полицейского, регулирующего движение. Я встал три минуты назад, продолжает он, и все еще пытаюсь проснуться. Кофе. Вот, что я делал. Я пил кофе. Хочешь немного?

Я не люблю кофе. Ты знаешь это.

Чай?

Нет, спасибо.

Ладно. Ни кофе, ни чая. Пожалуйста, сядь хотя бы. А то я начинаю волноваться.

Он жестом приглашает ее сесть на стул, затем отодвигает этот стул для нее, и в то время, как Сесиль идет, он берет чашку кофе и подходит к постели. Он усаживается, провалившись в матрас в тот же самый момент, как она садится на скрипучий стул. Отчего-то это совпадение кажется ему смешным. Он глотает уже не горячий кофе и улыбается ей, надеясь, их совместное приземление было так же смешно и ей, но у Сесиль нет повода для смеха, она не улыбается ему в ответ.

Хелен, говорит он. Да, она говорила со мной. Это случилось, когда ты вышла из комнаты после пианино, и разговор длился пятнадцать-двадцать секунд. Она говорила, я слушал, но ничуть не напугался.

Нет?

Конечно, нет.

Точно?

Абсолютно.

Тогда почему ты исчез?

Я не исчез. Я хотел позвонить тебе в субботу или в воскресенье.

Правда?

Да, правда. Прекрати. Больше никаких вопросов, хорошо? Никаких сомнений. Я твой друг, и я хочу быть твоим другом.

Но лишь…

Хватит. Я хочу быть твоим другом, Сесиль, но не могу им оставаться, если ты мне не веришь.

Верить тебе? Ты о чем? Конечно, я тебе верю.

Не совсем. Мы провели вместе много времени, мы говорили о многом — книгах и философах, искусстве и музыке, фильмах, политике, даже обуви и шляпках — но ты никогда не рассказала мне о себе. Ты не должна скрывать ничего от меня. Я знаю, что такое проблемы. Я знаю, что бывает в семьях, когда что-то не так. В тот день, когда я рассказал тебе о моем брате Энди, я думал, что ты тоже расскажешь о себе, но ты не промолвила ни слова. Я знаю, что случилось с твоим отцом, Сесиль, я знаю, в каком аду ты и твоя мать живете, я знаю о разводе, я знаю о свадебных планах твоей матери. Почему ты даже не упомянула об этом? Мы же друзья. Мы же здесь, чтобы разделить боль, помочь друг другу.

Мне очень тяжело, говорит она, опуская глаза и разглядывая свои руки. Вот почему я так счастлива, когда с тобой. Потому что я не должна думать об этих вещах, потому что я могу позабыть о том, какой грязный и ужасный мир вокруг нас…

Она говорит, но он уже не слышит ее, его внимание на другом из-за внезапной мысли, пришедшей ему в голову, и он раздумывает, может быть, сейчас как раз и есть тот самый момент, чтобы рассказать ей его историю, историю Борна и Седрика Уилльямса, убийства Седрика Уилльямса, тот самый правильный момент, потому что после всех его уверений в дружбе она сможет внимательно выслушать его рассказ, спокойно воспринять описание жестокого поступка Борна, без последствий для хрупкого создания, как ее назвала мать, для этой дрожащей, грызущей ногти, ранимой Сесиль, в то же время проведшей лето за переводом поэмы столь жестокой, будто из ночного кошмара, что даже он был потрясен монологом-воем Кассандры о разорванных в клочья монстрах и сожженых городах и убийствах родных детей, но все это — в мире воображаемого насилия мифа давних от нас лет, а Борн при всем при этом — реальный человек, живущий, дышащий человек, кого она знает всю свою жизнь, человек, решивший жениться на ее матери, и неважно — за или против она этой женитьбы, что случится с ней, когда она узнает о том, на что способен этот человек, когда он расскажет об убийстве, виденном им своими собственными глазами, и, хоть и решив, что сейчас — самое лучшее время для разговора о случившемся в Нью Йорке прошедшей весной, он медлит, он никак не может собраться с силами, он не должен этого делать, он не сделает этого, и так выходит, он не будет вовлекать Сесиль, чтобы донести эту историю до ее матери, он сам пойдет к Хелен, и это лучшее решение, самое честное решение, и если при этом он даже и не добьется ничего, все равно — он не должен и не расскажет Сесиль ничего.

Все в порядке, Адам?

Колдовство ушло. Уокер смотрит на нее, качает утвердительно головой и улыбается ей короткой извинительной улыбкой. Прости, говорит он, я просто задумался.

О чем-то важном?

Нет, совсем нет. Я вспомнил ночной сон. Ты знаешь, как это бывает после пробуждения. Твое тело проснулось, а сознание все еще там, в постели.

Так ты не злишься на меня за то, что я пришла?

Совсем нет. Я рад, что ты пришла.

Я тебе нравлюсь, хоть чуть-чуть, да?

Это что за вопрос?

Ты думаешь, я некрасивая или страшная?

Не говори глупостей.

Я знаю, я некрасивая, но я и не уродина, да?

У тебя замечательное лицо, Сесиль. Деликатное лицо с красивыми, живыми глазами.

А почему ты никогда не прикасался ко мне и не пробовал поцеловать меня?

Что?

Ты слышал меня.

Почему? Я не знаю. Потому что я никогда не хотел просто использовать тебя, я полагаю.

Ты думаешь, я девственница, да?

Сказать честно, я вообще не думал об этом.

А я — нет. Чтобы ты знал, я уже не девственница и никогда уже не буду.

Поздравляю.

Это случилось прошлым месяцем в Бретани. Его звали Жан-Марк, и у нас было три раза. Он хороший человек, Жан-Марк, но я его не люблю. Ты понимаешь, о чем я?

Вроде.

И?

Дай мне немного времени.

Это что-то значит?

Это значит, что я все еще по уши влюблен в кого-то из Нью Йорка. Она порвала со мной прямо перед моим отъездом в Париж, и я все еще не отошел от этого, все еще пытаюсь как-то все это прожить. Я не готов ни к чему такому прямо сейчас.

Я понимаю.

Хорошо. Все становится гораздо проще.

Не проще — гораздо сложнее. Но ничего не изменится в самом конце.

Да?

Когда ты меня узнаешь получше, ты увидишь, у меня есть одно особое качество, чем я отличаюсь от всех остальных.

И что это за качество?

Терепение, Адам. Я самый терпеливый человек в мире.

В субботу, решает он. Хелен не работает. У Сесиль пол-дня учебы, и потому суббота — единственный день в неделе, когда он сможет пойти на квартиру Жуэ, зная, что там только одна Хелен. И он решает устроить встречу сейчас же, чтобы поговорить с ней, пока Борн все еще в Лондоне, и только сейчас нет никакого риска, что Борн может войти к ним прямо на середине разговора. Он звонит Хелен в клинику. Он говорит, что хочет поговорить с ней о чем-то важном о Сесиль. Нет, ничего страшного, говорит он, скорее наоборот, но ему нужно поговорить с ней, и будет лучше для всех, если Сесиль не будет присутствовать при разговоре. Тогда сама Хелен приглашает его прийти в субботу утром к ним на квартиру. Сесиль будет тогда в школе, и если он появится около девяти утра, они смогут закончить разговор до ее прихода. Что Вам приготовить? спрашивает она. Кофе или чай? Круассаны, бриоши или тосты? Кофе и тосты, говорит он. Йогурт? Да, йогурт будет как раз. На том и остановимся тогда. Он придет на завтрак в субботу утром. Голос Хелен услужлив, полон приветливости и соучастия; и Уокер меняет свое мнение о ней по окончании разговора. Похоже, она замкнута только с незнакомцами, но после какого-то времени она перестает быть навзводе и начинает выказывать ее истинные качества. И они все более и более нравятся ему. Хелен, очевидно, неплохо относится к нему, и, честно говоря, он к ней — тоже. Все больше поводов избавиться от Борна и чем скорее, тем лучше. Если это возможно. Если у него получится убедить ее.

Rue de Verneuil, субботнее утро. Первые полчаса Уокер говорит о Сесиль, пытаясь успокоить волнения Хелен из-за чувств дочери к нему и убедить, что ситуация не такая уж и отчаянная, как она могла подумать. Он рассказывает ей о разговоре с Сесиль в четверг (умолчав, что состоялся утром, когда она должна была быть в школе) и говорит об открытости их отношений. Сесиль знает, что его сердце все еще не здесь, что он все еще переживает разрыв с кем-то в Нью Йорке и совершенно не в состоянии начинать новые романтические отношения ни с кем.