Невидимый (Invisible)

Нет. Ни тогда, ни сейчас. Я полагал, что и ты так же думаешь.

Я хотела бы сожалеть. Я говорю себе, что я должна, но, сказать тебе правду, ничуть не жалею. Вот почему я думаю, мы были сумасшедшими. Потому что мы прожили это безо всякого ущерба.

Ты не можешь сожалеть о содеянном, если ты не думаешь, что совершил что-то неправильное. То, что было с нами, не было неправильным. Мы никого не обидели, правда? Мы не заставляли друг друга делать то, чего не хотели. Мы не дошли до конца. То, что было с нами, всего лишь подростковый эксперимент. И я рад, что он был. Честно говоря, я жалею только о том, что он больше не повторился.

А, ты также думал об этом, что и я.

А почему не сказала?

Была напугана, полагаю. Слишком напугана, если бы мы продолжали, могли бы появиться настоящие проблемы.

И ты нашла тогда парня. Дэйв Крайер, король всего живого.

А ты — Патти Френч.

Что было, то было, товарищ.

Да, что было, то было, да?

Ты и твоя сестра продолжаете говорить о прошлом и о молчаливой семейной жизни ваших родителей, о погибшем брате, о написанной вдвоем на весенних каникулах пьесе, но все эти воспоминания лишь часть времени, проведенного вместе. Еще одна часть посвящена коротким разговорам о бытовых заботах (покупки, уборка, приготовление еды, денежные проблемы оплаты квартиры и коммунальных услуг), но большинство слов между вами тем летом посвящены настоящему и будущему, войне во Вьетнаме, книгам и писателям, поэтам, музыкантам, кинорежиссерам и, конечно, историям разных случаев с ваших многоуважаемых работ. Ты и твоя сестра всегда беседуете между собой. Вы двое постоянно находитесь в диалоге с раннего детства, и это желание поделиться мыслями и идеями, пожалуй, более всего определяет вашу дружбу. Выходит так, что вы соглашаетесь друг с другом почти во всем и при этом умеете обходить ваши разногласия. Незначительные стычки происходят от отличающихся оценок различных писателей и художников и, в общем-то, довольно комичны, хотя, при этом редко, когда одному удается убедить другого изменить свое мнение. Пример: вы оба считаете Эмили Дикинсон лучшим американским поэтом девятнадцатого века, но при этом тебе нравится Уитман, которого Гвин полностью не принимает, как напыщенного и примитивного фальшивого пророка. Ты читаешь вслух одно из его коротких стихотворений ( Игрище орлов), но она не меняет своего мнения, говоря, извини, стихи об орлах, сношающихся в воздухе, совершенно далеки от нее. Еще пример: она ставит МиддлмарчДжорджа Элиота выше других романов, а, когда ты признаешься ей, что никогда не смог перейти пятидесятой страницы книги, она настаивает на том, чтобы ты вновь начал читать, и опять ты так и не доходишь до пятидесятой страницы. Еще один пример: ваши взгляды на войну и американскую политику почти идентичны, только когда набор в армию дышет тебе в затылок, ты становишься более нетерпимым, чем она, и каждый раз, когда ты начинаешь сыпать проклятиями в адрес администрации Джонсона, Гвин просто улыбается тебе, затыкает уши пальцами и ждет, пока ты не прекратишь.

Вы оба любите Толстого и Достоевского, Готорна и Мелвилла, Флобера и Стендаля, но в этом возрасте ты не выносишь Генри Джеймса, а Гвин утверждает, что он гигант среди гигантов, и по сравнению с ним все прозаики пигмеи. Вы полностью согласны о величинах Кафки и Бекетта, но, когда ты говоришь ей, что Селин должен быть в их компании, она смеется над тобой и называет его фашиствующим маньяком. Уоллес Стивенс — да, но следующий по рангу у тебя Уильям Карлос Уилльямс, никак не Т.С. Элиот, чьи стихи Гвин может цитировать по памяти. Ты защищаешь Китона, она — за Чаплина, и в то же время оба в восторге при виде братьев Маркс, а твой многообожаемый Дабл-Ю Си Филдс не выжмет и одной улыбки у нее. Трюффо в лучших его работах близок вам обоим, но Гвин находит Годара претенциозным, а ты — нет; и пока она превозносит Бергмана и Антониони как властелинов вселенной, ты неохотно сообщаешь ей, что они оба наводят на тебя скуку. Никаких конфликтов по поводу классической музыки, с Бахом — на самом верху листа, но тебе становится интересен джаз, а Гвин все еще без ума от рок энд ролла, который для тебя перестал быть чем-то значительным. Ей нравится танцевать, тебе — нет. Она больше тебя смеется, а курит — меньше. Она свободнее, счастливее, чем ты, и, когда бы ты ни был с ней, мир кажется ярче и доброжелательнее, местом, где твое недовольное, интровертное я начинает чувствовать своим домом.

Разговоры продолжаются все лето. Вы говорите о книгах и фильмах, о войне, вы говорите о ваших работах и планах на будущее, вы говорите о прошлом и настоящем, и вы говорите о Борне. Гвин знает о твоих страданиях. Она понимает, что ты еще не отошел, снова и снова она терпеливо слушает твою историю, снова и снова ту же самую историю, надоедливую историю, прокравшуюся червем в твою душу и ставшую ее частью. Она пытается убедить тебя в твоей правильности, что ты ничего другого не смог бы сделать, и, хоть ты и соглашаешься, что не смог бы никак предотвратить убийство Седрика Уилльямса, ты знаешь, что трусливые раздумья перед звонком в полицию позволили Борну избежать наказания, и ты никак не можешь простить себя за это. Сегодня пятница, первый вечер июльских выходных, когда вы оба решили остаться в Нью Йорке, и ты и твоя сестра сидите за кухонным столом, пьете пиво и курите сигареты, и разговор опять переходит на Борна.

Я подумала об этом, говорит Гвин, и полностью уверена, что все началось, потому что у Борна было к тебе сексуально влечение. Это была не только Марго. Это были они оба вместе.

Ошарашенный теорией сестры, ты замолкаешь на время, раздумывая о правдоподобии ее слов, безрадостно обследовав запутанную ситуацию с Борном с новой точки зрения, но в конце концов ты говоришь нет, ты не согласен.

Подумай, настаивает Гвин.

Я и думаю, ты отвечаешь. Если бы это было правдой, тогда бы он приставал ко мне. Но он этого не сделал. Он никогда не пытался дотронуться до меня.

Все равно. Возможно, он даже не знал о своем чувстве. Но ни один человек не выдаст несколько тысяч долларов двадцатилетнему незнакомцу потому, что он беспокоится о его будущем. Он может сделать это только исходя от внутреннего влечения. Борн влюбился в тебя, Адам. Знал ли он об этом или нет — неважно.

Ты все равно меня не убедила, но если ты об этом заговорила, я бы хотел, чтобы он сталприставать ко мне. Я бы треснул его в рожу и послал бы подальше, и тогда я никогда не пошел бы с ним прогуляться по Риверсайд Драйв, и этот Уилльямс был бы жив.

Кто-нибудь пробовал с тобой такое?

Какое такое?

Другой мужчина. Когда-нибудь другой мужчина приставал к тебе?

Помню разные взгляды на меня, но никто никогда ничего не сказал.

Значит, ты не пробовал.

Пробовал что?

Секс с другим мужчиной.

Боже, нет.

Даже когда был маленький?

Ты о чем? Маленькие дети не занимаются сексом. Они не могут заниматься сексом — по простой причине, они еще маленькие.

Я не имею в виду совсем маленькие. Я говорю о пубертантном возрасте. Тринадцать, четырнадцать лет. Я думаю, что все мальчишки любят мастурбировать друг с другом.

Не я.

А эти пресловутые члены по кругу? Ты должно быть участвовал в таком?

Сколько лет мне было, когда я съездил в последний раз в летний лагерь?

Не помню.

Тринадцать… Должно быть тринадцать, потому что я начал работать в Шоп-Райт, когда мне было четырнадцать. Да, в последнее лето лагеря несколько парней в моем домике занимались этим. Шестеро или семеро их было, но я был слишком застенчивый для этого.

Слишком застенчивый или слишком отвратительно?

Скорее всего, и то и другое. Вид мужского тела всегда отталкивал меня.

Не своего собственного, надеюсь.

Я говорю о других телах. У меня нет никакого желания трогать их и никакого желания видеть их обнаженными. Сказать правду, я все время удивляюсь, почему женщины тянутся к мужчинам. Если бы я был женщиной, я бы, возможно, стал лесбиянкой.