Идеальный любовник

Вместо этого он нанял гувернантку, миссис Ирму Бладжет: ревнительницу дисциплины, тюремщицу, шпионку и доносчицу. Высокая женщина подавляла Эмерелд, или Эмму, как ее теперь называли.

После ослепительной красоты матери дочери Монтегью было трудно даже смотреть на миссис Бладжет. Ее глаза вылезали из орбит самым непривлекательным образом, но не упускали ни единой мелочи. Фактически безгубый рот скрывал мелкие и острые зубки.

Уильям Монтегью ничего не забыл, когда объяснял гувернантке ее обязанности:

— Я хочу, чтобы вы уничтожили малейший след ирландского происхождения в моей дочери. Ирландцы приводят меня в ужас! Ее не должны больше знать как Эмерелд. С этого момента она только Эмма. Я также хочу, чтобы изменился ее внешний вид. Начните с волос. Я хочу, чтобы вы изменили все — одежду, речь, книги, музыку, привычки и сломили ее неповиновение. Ее мать была развратной женщиной, так что вы обязаны следить, чтобы в дочери не проявилось ничего подобного. Я хочу, чтобы она была послушной, целомудренной и кроткой.

Со дня приезда миссис Бладжет жизнь Эммы стала сплошным кошмаром. Все зеркала убрали, еду давали маленькими порциями и наказывали за каждое слово, за каждый поступок. Ее волосы остригли и заставляли бесконечно повторять монотонные молитвы, чтобы удержать от греха и очистить от дьявола.

Миссис Бладжет целиком и полностью разделяла мнение Монтегью, что забывать о розге — значит портить ребенка. Когда Эмма горько пожаловалась отцу, что гувернантка подняла на нее руку, тот грубо уверил ее, что если она еще раз даст этой достойной женщине повод избить себя, то пусть ждет еще одной порки после его возвращения домой.

Молча страдая, Эмма упрекала мать за то, что та обрекла ее на безрадостную жизнь, которая теперь потеряла для нее всякий смысл. Мысленно она разделила свою жизнь на два периода — до праздника у О'Тулов и после него. В тот день начались ее ночные кошмары.

Дни были бесцветными, а по ночам ей спились тягостные сны. Эмма видела свою мать, но это никогда не приносило ей удовольствия. Обвинения, взаимные упреки и слезы наполняли эти ночные видения. Сон с участием Шона возвращался к ней снова и снова, начинаясь всегда одинаково, но заканчиваясь по-разному.

Эмерелд лежит на сахарно-белом песке в лучах солнечного света, под мягким морским бризом, играющим ее темными кудрями. Восхитительное чувство предвкушения поднимается в ней, ее переполняют радость, ожидание счастья, потому что она знает — скоро, очень скоро он придет к ней.

Она не открывала глаз, пока не ощутила трепетание, словно бабочка крылом прикоснулась к краешку ее губ. Девушка улыбнулась про себя и медленно подняла ресницы. Он стоял на коленях, пристально глядя на нее, в его темных стальных глазах плясали веселые искорки. Не опуская глаз, она медленно встала на колени рядом с ним.

Им не требовались слова, им хотелось только прикасаться друг к другу, и это желание было сродни голоду. В едином порыве их пальцы сомкнулись, побежали по щеке, по горлу, по плечу. Ладонь Эмерелд коснулась его сердца, и она ощутила его биение под своими пальцами. Он был великолепным мужчиной. Он был ее ирландским принцем. Он наклонился, собираясь поцеловать ее, но, почти уже коснувшись ее губ, Шон превратился в Джозефа О'Тула: “Я решил взять тебя. У меня есть Эмбер, но и тебя я хочу тоже!”

Эмма проснулась с ощущением вины, потому что во сне ей хотелось уйти с ним, чтобы встретиться с матерью.

— Я ненавижу Ирландию и ирландцев! — прошептала она. Раньше Эмма ни к кому не питала ненависти, но теперь она хорошо узнала это черное чувство. Она ненавидела Ирму Бладжет, своего отца, она ненавидела О'Тулов и втайне она ненавидела собственную мать.

Когда Эмбер пришла в себя, после отъезда Монтегью и детей прошел целый день и ночь. Она еще не знала, что у нее вывихнуто плечо, сломаны три ребра и отбиты почки. Попытавшись сдвинуться с места, женщина ощутила такую боль, что ей осталось только лежать в надежде, что кто-нибудь придет ей на помощь.

Снова спустилась ночь, Эмбер так страдала от жажды, что, собрав все силы, поползла к двери, но обнаружила ее запертой. До восхода солнца Эмбер то впадала в забытье, то опять приходила в себя.

Опираясь на левую руку, она проползла через комнату к медному кувшину с дельфиниумами. Женщина поставила в него цветы, ожидая приезда Джозефа. Неужели это было только вчера? Казалось, прошла целая вечность. Эмбер выбросила увядшие цветы и поднесла кувшин к губам. Вкус оказался настолько отвратительным, что она выплюнула первый глоток, но, понимая, что ничего другого ей не остается, заставила себя проглотить солоноватую застоявшуюся жидкость с тошнотворным металлическим привкусом.

И тут Эмбер вспомнила о графине с коньяком, который Монтегью держал в буфете вместе со своим хлыстом для верховой езды. Женщина встала на колени и дотянулась до полки. От боли она чуть было не уронила графин. Дрожащей рукой Эмбер поднесла его к губам и отпила немного крепкого напитка. Ярко-красная роза расцвела у нее в груди, и, пока она пила янтарную жидкость, ее боль, казалось, уменьшалась.

С помощью медного кувшина Эмбер удалось сломать замок в двери спальни. На это ушло много времени и все ее силы. Отдышавшись, она кое-как натянула единственную одежду, которая у нее оставалась, — ту самую, что Джозеф снял с нее, когда они, не ведая ни о чем, занимались любовью в последний раз. Она с вызовом надела янтарные серьги, подаренные ей Джозефом.

Два пролета лестницы оказались таким тяжелым испытанием, что она едва проползла их на животе, дюйм за дюймом. Сундуки со всеми ее вещами, сложенные в холле, исчезли, и Эмбер поняла, что у нее осталось только то, что на ней надето. Опираясь на левую руку, она встала на ноги, чтобы взглянуть в зеркало в холле, и в ужасе отшатнулась при виде своего отражения. Ее лицо от лба до подбородка почернело от ударов. Оторвавшись от столика, она упала на правое плечо. Боль от удара едва не заставила ее снова потерять сознание, но она выдержала. Болезненные ощущения не утихали, но Эмбер поняла, что плечо встало на место.

Кладовая оказалась пустой. Слуги тщательно все убрали, прежде чем уйти. В огороде она нашла только лук-сеянец и петрушку, но съела все, что было съедобным. Сломанные ребра не позволили ей напиться из колодца, но в ведре на самом дне оставалось немного свежей воды, и она жадно выпила ее.

Эмбер знала, что должна добраться до Ирландии, до Джозефа. Он оставался ее единственной надеждой. Уже стемнело, когда она с огромным трудом преодолела почти две мили до деревни и в изнеможении опустилась на песок, дожидаясь рассвета, когда рыбацкие лодки выходят в море. Рыбаки уставились на нее как на привидение, пока один из них, живущий на Англси, не узнал ее. Они перевезли ее через море обратно на родину, куда ее нога не ступала семнадцать лет. Эмбер сняла свое золотое обручальное кольцо и с силой вложила его в руку мужчины, когда он помог ей сойти на берег.

— Благодарю вас, оно мне больше не понадобится, — прошептала она.

Глава 9

“Сера-1” вошла в устье Темзы ближе к вечеру и плыла по широкой реке мимо Тауэрской пристани и нависшего над водой лондонского Тауэра. У старого здания таможни судно осмотрели и разрешили пришвартоваться в лондонской гавани.

— Я думаю, нам надо подыскать собственное жилье, а не пользоваться гостеприимством Монтегью, — заявил Джозеф.

Хотя Шон мечтал о новой встрече с Эмерелд, он искренне согласился, что Джозефу лучше не жить под одной крышей с Эмбер Монтегью.

— Пока нам не удастся здесь как следует оглядеться, лучше хотя бы пару дней не сообщать Хитрому Вилли, что мы здесь.

Но Хитрый Вилли знал об их приезде уже через час. Он получил записочку с таможни и еще одну из конторы военного-морского флота неподалеку от Тауэрской пристани о том, что О'Тулы прибыли на борту своей шхуны “Сера-1”.

Шон и Джозеф как раз вытаскивали свои сундуки на палубу, когда корабль Адмиралтейства “Защита” подошел к якорной стоянке рядом с их судном. На палубе стояли Уильям Монтегью, его сын Джон и племянник Джек.