Страница 104 из 116
– Двадцать пять грамм тридцатиградусного?
– Ну да.
Конец разговора был наиболее примечательным.
– Кажется, разговор исчерпался? Прощаться будем?
– Наверное, так. Но скажи — ты выкарабкиваться будешь?
– Может быть. А вот скажи: если выкарабкаюсь, а потом сразу же в другое подобное дерьмо попаду — что делать будешь?
– Ничего. Сейчас есть доля моей глупости и моей вины. Там — не будет, там дело чисто твоё.
– А знаешь, я ТОЧНО знаю, что мне нужно сделать. Только не знаю, когда — через неделю, через месяц, через год? А может быть – и никогда…
– Но когда соберёшься — помощь примешь?
– Наверное, приму. Нет. Точно приму.
– Договорились.
– Володь, у меня ещё одна просьба. Ты мне больше не звони. И не пиши. Когда соберусь, я сама тебя найду.
Полгода спустя:
– Знаешь, Володь, я ведь тогда, после прочтения новеллы и твоего звонка с выставки, — чуть-чуть не сорвалась. К маме поехала. Наконец, рассказала ей почти всё. Она поняла, что наделала. Она поняла, кому она меня отдала, ей ведь всё равно было, кому, лишь бы от тебя забрать. Она сказала, что как только я соберусь, я могу возвращаться домой. И больше она ничего подобного никогда не сделает. Но я тогда подумала — и передумала, опять решила остаться.
Наверное, неделю я осмыслял этот разговор. Постепенно крепло ощущение, что лжи стало много, причём не просто много, а — колоссальное количество. Процентов девяносто от всего сказанного. Крепло и второе ощущение вот тех двух струй. По той струе, где Ленка не готовилась, — она была странноватой, но Ленкой. Знакомые интонации, знакомая артикуляция. Что даже слегка удивило — немало моих словечек и оборотов. А вот по той, где готовилась, — у неё была не своя лексика. Мишина лексика была. Мишина логика была. И не просто лексика… Артикуляция голоса другая. Ни характерного растягивания «а» в последних слогах, ни подъёма голоса на ключевых словах фразы. Невыразительный голос был на этой струе. Мёртвенький.
Второе — ну это понятно, мощный комплекс вины светился отовсюду, вот всё время изо всех углов и выскакивали матушка и наркотики. Но — с перебором ведь выскакивали. Больше, чем было бы объяснимо. Как только сказал себе эти слова — новое ощущение не то чтобы окрепло, оно сразу в полную мощь возникло, и стало удивительно, почему сразу не увидел? Все полтора часа разговора — Ленка панически боялась. Боялась чего-то, что намного страшнее самых скользких тем. Свалы на матушку и на наркоту были, кроме все прочего, ещё и способом увести в сторону разговор, краем коснувшийся причины этого страха. Но ни одного разумного предположения я так и не смог сделать. Увод темы всякий раз срабатывал на слишком дальних подступах, чтобы хоть как-то обрисовалась ту область, в которой можно было поискать ответ. Ноль. Сейчас я, пожалуй, думаю, что это связано с тем, кто и зачем тогда подсунул Ленке именно Мишу. В следующих беседах — эта тема была чуть ли не единственной, которую Ленка обрубала сразу.
Третье, что стало вдруг понятным, — наличие проработанного плана разговора, более того — наличие цели разговора. Более того – нескольких альтернативных целей. Как только одна из них становилась достижима — разговор шёл в эту и только в эту сторону. Как только одна из них была достигнута (моё обещание не звонить и не писать) — разговор был свёрнут. Чувствовалось наличие не менее чем двух других вариантов. В общем получалось, что вела разговор именно Ленка, а сам разговор был сложен из мозаики домашних заготовок. Было несколько целей-ловушек, каждая из которых устраивала Ленку в равной степени. Были определены и «антицели», сама возможность их появления в разговоре вселяла ужас. Ленка лишь балансировала, причём виртуозно, направляя разговор так, чтобы шарик катился в сторону одной из целей и не приближался ни к одной из антицелей. Как только я вставлял что-то, не предусмотренное домашними заготовками, — ответ шёл невпопад и новое направление немедленно тухло. Полностью игнорировались предлагаемые мной темы. А я не мог перехватить управление разговором даже на несколько минут.
Гипноз. Примерно таким у меня сложился первый вариант ответа на всё сразу. Но наличие у Миши таланта гипнотизёра — как бы ни из чего не вытекало. Если бы такой талант был — были бы и профессия, и высокооплачиваемая работа. В особенности при его полной беспринципности. Вариант гипноза с помощью винта – на сей раз отпадал. Я много выяснил про винт, и то, как Ленка разговаривала, как выражала свои мысли, отвергало вероятность того, что разговор вёлся на дозе. Что угодно, когда угодно, но этот разговор — нет.
Второй вариант подразумевал, что Ленка уже привыкла к обстановке лжи, трусости и подлости и теперь сама в полной мере такая. Во многом — на то было похоже. Но отдельные фразы, отдельные реплики — не давали принять эту гипотезу в безусловном порядке. Почему-то больше всего против этой гипотезы работали несколько фраз, вырвавшихся случайно. Из которых следовало, что Ленка чуть ли не ежедневно просматривает в Интернете все мои новые фотографии. Не просто смотрит. Запоминает. Вот даже тогда, с Никой, — за секунду опознать через дверной глазок по единственной карточке двухмесячной давности, с другой причёской… Так ведь и не просто смотрит и запоминает. Внимательно читает все комментарии, которые написали к карточкам самые разные люди. И ведь тоже запоминает… Да на самом деле и то, что Ленка ни в письме, ни в разговоре слова против новеллы не высказала, только оправдания, — тоже ведь показательно. По большому счёту новелла ведь была изрядным свинством с моей стороны в её адрес. Ни убрать не попросила, ни вырезать не попросила ни одного эпизода… Наоборот — сказала, что перечитывала раза четыре и ещё собирается.
В общем — спустя неделю после разговора я решил своё обещание нарушить и одно-единственное письмо всё же написать. Большое. Имея в виду второй вариант, но допуская пути отхода. Расписал этот второй вариант. Не стесняясь в выражениях. На протяжении целой страницы, фигурально выражаясь, мешал Ленку с навозом. Подвёл к логичному выводу, что раз уж она всякий раз, соприкоснувшись хоть со мной, хоть с воспоминаниями, немедленно предаёт и продаёт очередной кусок той памяти, — сейчас если чего и осталось, то уже мало, а если после этого письма продаст ещё кусок, не останется и вовсе ничего. Отсюда — вердикт. Если Ленка сорвётся, не дожидаясь, пока улягутся и устаканятся последние события, — помогать буду в полном объёме и с радостью. А если дождётся, на что я давал месяц, и сорвётся только потом — дальнейшая помощь будет чисто номинальной: только по прямой просьбе, только вещественная и конкретная, только в рамках, безо всякой собственной инициативы. Более того — каждое Ленкино слово будет изучаться под микроскопом. И при наличии подозрения на малейшую ложь, на малейшую недомолвку — помощь будет прекращена полностью. Ещё более того. В этом случае я не приму сам её звонка или визита, а увижу где на улице — перейду на другую сторону. У нас есть общий друг Лёша. Я ему доверяю. Пусть к нему и обращается. Простейшие вещи и пути для оказания Ленке помощи, вплоть до той конной базы, я отдам ему. Если этого будет достаточно — предпочту, чтобы он меня и в известность не ставил. Если нет — пусть он обратится ко мне и объяснит, почему, на его взгляд, необходимо моё прямое участие. Гм. Это здесь оно всё так кратко, а на самом деле писулька получилась страницы на три. В целом сводящаяся к тому, что оставляется одна лазейка, и та узкая-узкая. Причём только для вещественного. А что до восстановления уважения или доверия, так оно теоретически-то также возможно, но требует гораздо больших сил и гораздо большего времени, и это уже совсем иная тема, про которую, пока не на свободе, речь не может идти в принципе.
Я уже готов был отправлять письмо, перечитал его трижды, дал прочитать Нике, по её совету ослабил ядовитость пары фраз, залез в Интернет, открыл почту, и… И там лежала записка от Ленки. Что она собралась-таки сходить на выставку, завтра там будет, что она хочет туда отвезти свою единственную близкую подругу, которая из Питера, но сейчас у неё в гостях… И хочет попросить, чтобы меня там не было.