Рай забвения

Урс Видмер

Рай забвения

И всегда поражался тем неустрашимым авторам, которые беспечно ездят на метро или отправляются в поход по окрестным кабакам, имея при себе рукописи своих шедевров, не запасшись даже вторым экземпляром. Рукописи при этом, разумеется, теряются — их оставляют холодной ночью под неоновыми лампами кафе-мороженого где-нибудь в Нью-Йорке, или они вываливаются из багажника велосипеда, на котором автор с первыми лучами солнца — а кругом кукуют кукушки — едет домой, выскользнув из постели подружки, которая теперь спит, потому что вся книга была ей зачитана вслух, перед тем как они оба наконец отправились на седьмое небо, куда нам, смертным, путь заказан. Ни одну из этих рукописей найти не удалось по сей день, и нам остаются лишь воспоминания о чем-то стократ более чудесном, чем все написанное этим автором когда-либо и не потерянное.

Годами я мечтал, что когда-нибудь почувствую такой прилив сил, что напишу толстую книгу, страниц на пятьсот, в которой наконец выскажу все — и потеряю ее, ибо главное — это процесс написания, а не сама книга.

И я таки написал нечто подобное — издатель, видевший мой труд, но так и не успевший его прочесть, сразу назвал это романом. А я тут же попытался его потерять. Наперекор собственным привычкам я пускался в длительные прогулки, долго ездил в трамваях и выскакивал из них сломя голову. Однако всякий раз находился какой-нибудь любезный господин или милая дама, догонявшие меня с криком: «Эй!» или «Постойте!», чтобы вернуть книгу. Моя благодарность в таких случаях была просто безмерна.

Однажды, засидевшись в ресторанчике «Роза» допоздна, до самого комендантского часа, я засунул в карманы обоим полицейским, явившимся, чтобы вышвырнуть нас, забулдыг, а бармену пригрозить закрытием его заведения, если он не будет соблюдать законы хотя бы для виду, — я засунул им в карманы плащей свою рукопись, заблаговременно разделенную на два почти одинаковых пакета. Однако оба они — о, чувствительная служивая душа! — скоро почувствовали лишний вес и сунули мне мой труд прямо в руки, правда не преминув прежде пролистать его.

— А что, неплохо! — сказал один. Другой поддержал его:

— Молодец, валяй дальше!

Я улыбнулся и потащился к себе, по дороге зашвырнув книгу в кучу компоста, откуда утром мой домохозяин извлек ее, чтобы положить в ящик для молочных бутылок, да еще с запиской, в которой слегка журил меня за излишнее пристрастие к горячительным напиткам. А книга ваша, мол, высший класс.

Потом было еще много попыток. Я даже летал в Ибицу, где взял напрокат велосипед, но женщина, с которой я спал — учительница из бирмингемского интерната для трудновоспитуемых, — и не подумала заснуть после моего ухода, а выскочила из отеля на улицу нагишом с криком:

— Ay masterpiece, darling!

То есть, мол, «вот твой шедевр», и что «она не позволит бросить его в багажник этого вшивого велосипеда», на котором я собирался добраться до своего бунгало, «и вообще отдай его мне!»

И я отдал ей свой шедевр — назывался он, если мне не изменяет память, «Ад забвения» — и толкал велосипед, шагая вслед за ней, чуть ли не до самой своей постели. Поднявшись ни свет ни заря, она поцеловала меня и торжественно возложила рукопись мне на живот.

Последняя попытка сорвалась вот как: я поехал в Золотурн на фестиваль литераторов, точнее, на ту пьянку, которую они устраивают по субботам в ресторане «Крест», и положил свою драгоценную рукопись — после ночи, которую мы всю напролет плясали рок-н-ролл с одной поэтессой из Берна, — на стол, где участники фестиваля разложили ксерокопии своих текстов. Теперь-то уж, думал я, она непременно затеряется в общем потоке и, унесенная волнами этого океана, наконец исчезнет в его пучинах. Не знаю уж, бог ли, черт ли тут подгадал, однако папка с моей рукописью попалась одному германисту, разыскивавшему, впрочем, всего лишь сумку со своей пижамой, и он в тот же вечер прочел все от корки до корки, лежа в постели, и сразу догадался, кто автор. Пару дней спустя он позвонил мне, уже ликовавшему, и я, запинаясь, выразил ему как мог свою безмерную благодарность, и вообще «у меня с души-де свалился огромный камень». «Можно я напишу вам посвящение, на титульном листе, когда книга выйдет?» — спросил я заодно. Придя в себя, он сказал, что, конечно, будет рад, однако вынужден признать, что предпринятый им структурный анализ моей прозы совсем не сразу дал результаты — то есть было, конечно, понятно, что книга написана швейцарцем довольно молодого возраста, потому что речь все время идет о деньгах, и там есть еще про горы, — но тем не менее до меня он успел позвонить — именно в таком порядке! — Максу Фришу, Францу Бени, Райнеру Брамбаху (который к тому моменту уже успел умереть) и Петеру Бикселю. Этот последний, кстати, на следующем съезде литераторов через год признался мне, что после звонка он долю секунды колебался, не признать ли неизвестную рукопись своей, потому что четыреста пятьдесят страниц, что ни говори, порядочное искушение.

Вот так, вконец отчаявшись, я отдал наконец свою рукопись издателю, приехавшему ранним утром и торчавшему у меня до позднего вечера, прячась за батареей пустых бутылок «Вельтинера».

— Ты там поосторожнее! — крикнул я вслед велосипеду, на сиденье которого возвышался издатель, а в багажнике лежала драгоценная рукопись. — Такие книги не каждый день пишутся!

Он оглянулся, помахав мне рукой, и завернул за угол. Я вернулся в дом в глубоком раздумье. Моя книга ушла от меня в этот злобный бескрайний мир, и я уже не мог ничего с этим поделать.

Прошло не так уж много времени, и издатель позвонил мне. Голос у него был то ли больной, то ли одышливый — не надо было ему, наверное, гонять так быстро на этом велосипеде, у которого целых десять скоростей.

— Рукопись! — вскричал он. — Твоя рукопись пропала!

— Ты с ума сошел! — возопил я с той же громкостью в трубку. — Да ты понимаешь, что говоришь? У меня же нет второго экземпляра!

На другом конце провода настала мертвая тишина. Потом издатель сказал — уже совершенно другим тоном, похожим на автоответчик у какого-нибудь торговца недвижимостью, — что рукопись погибла, вследствие чего он считает себя обязанным возместить мне причиненный ущерб. Удовлетворит ли меня сумма в 750 франков?

В ответ я сумел лишь пробормотать: «Д-да», а потом: «Хотя нет…», а еще потом: «Но вообще-то конечно…», — короче, этих денег я дожидаюсь до сих пор, хотя с выходом моего третьего романа издатель по меньшей мере во второй раз записал себе номер моего банковского счета.

Речь в романе, насколько я помню, шла о человеке, который, старея, терял память. Он уже настолько ничего не помнил, что спрашивал свою дочь, кто она такая, а получив (забыв) ответ, осведомлялся, кто же тогда он сам, и сидел ночи напролет без сна, мечтая о вещах, не напоминавших совсем ничего. Например, об анемонах в светло-зеленых весенних лесах. У его болезни есть название, которое я забыл. Что-то типа «Шопенгауэр» или «Зонтгеймер». Днем он ходил в кафе и заказывал вещи, которых не существовало уже давно. Так, он говорил: «Двойной цвиккер, пожалуйста!» — потому что это понятие сидело в каком-то уголке его ума с самого детства, — и искренне удивлялся тому, что приносили ему официанты в ответ на это. Иногда они смеялись, и посетители кафе тоже, но это его совсем не трогало. Он ощущал свое родство с древнегреческими стариками, хоть их никогда и не бывало в его родном городе, — они сидели, все в черном, на своих табуретках, склоняясь ниже и ниже, на фоне выбеленной известкой стены, и падали перед ней, чтобы уже никогда не подняться. На Пасху, когда стену приходится красить, молодежь переставляет стариков вместе с табуретками на пару метров в сторону, а потом обратно. Вот и все путешествия, доступные старикам в Греции; кому-то из них при этом удается разглядеть уголок порта, прежде незнакомый, кому-то — окно, где все еще можно увидеть молодую женщину, забыть о которой он пытался целый год.