Фальконер

Тайни ушел. Свет за окном угас. По радио по-прежнему играла музыка, а по телевизору ссорились какие-то люди.

Врач пришел в той же шляпе, в какой проводил обследование во время бунта. Как и в прошлый раз, он показался Фаррагату неопрятным и грязным.

— Можно выносить, — бросил он Тайни.

— Нельзя, — ответил тот. — Трупы выносят после десяти вечера. Такие правила.

— Спешки никакой. Он не начнет разлагаться — одни кости.

Они ушли, появились медбратья, в том числе Вероника. Они принесли металлическое корыто, похожее на каноэ, и большой мешок. В мешок они засунули Петуха и ушли. По телевизору и по радио шла реклама, и Рэнсом подстроил свое радио на тот же канал — видимо, из сострадания.

Фаррагат медленно поднялся. Тут нужна хитрость. Хитрость и смелость — вот что ему необходимо, чтобы отвоевать то место, которое он заслуживает. Он расстегнул молнию на мешке. Этот простой звук напомнил ему, как он застегивал чемодан, несессер, чехол с одеждой, прежде чем поспешить на самолет. Он склонился над мешком, его руки приготовились принять вес, но Петух Номер Два оказался совсем легким. Он уложил Петуха на свою койку и собрался было залезть в мешок, как что-то дернуло его — удача, счастливый случай, подходящее воспоминание — и заставило вытащить лезвие из бритвы и взять его с собой. Наконец, он забрался в свой саван и застегнул молнию. Внутри было тесно, но его могила пахла нормально — чистой холстиной, как палатка.

На ногах у тех, кто за ним пришел, видимо, были туфли с резиновой подошвой, потому что Фаррагат не услышал их шагов и не знал, что они здесь, пока его не подняли с пола и не понесли. Холстина начала промокать от его дыхания, голова заболела. Он широко открыл рот, чтобы легче поступал кислород, и испугался, что они услышат его дыхание. И еще больше он боялся, что животный страх заставит его закричать, что он впадет в панику и потребует, чтоб его вытащили из мешка. Ткань промокла, от сырости сильнее запахло резиной, по его лицу стекал пот, он тяжело дышал. Потом паника прошла, он услышал, как открылись и закрылись первые и вторые ворота, почувствовал, что его несут по наклонному туннелю. Он не помнил, чтоб его раньше кто-то нес (давно почившая мать, наверное, таскала его туда-сюда, но он уже позабыл). И все же это ощущение пришло из прошлого и подразумевало чистоту и невинность. Как странно, когда тебя несут на руках в таком возрасте, несут в неизвестность, а ты свободен от грубой сексуальности, от несерьезной улыбки, от горького смеха — и это не просто действие, это шанс, такой же бессмысленный и волнующий, как последние лучи солнца на макушках деревьев. Как странно быть живым, быть взрослым, как странно, когда тебя несут.

Он почувствовал, что они вышли на ровный участок туннеля перед дверью во двор, и услышал, как охранник на посту номер восемь сказал:

— Еще один скопытился? Куда девают тех, у кого нет родственников?

— Сжигают — самый дешевый способ, — ответил один из тех, кто его нес.

Фаррагат услышал, как открылась и закрылась последняя тюремная дверь, и почувствовал, что дорожка под ногами носильщиков стала неровной.

— Только не урони его, ради Бога, — сказал один, — не урони его.

— Посмотри, какая луна, — сказал второй. — Нет, ты посмотри, какая луна.

Они прошли мимо главного входа и направились к воротам. Фаррагат почувствовал, как его опустили на землю.

— Где Чарли? — спросил первый.

— Сказал, что задержится, — ответил второй. — У его тещи сегодня случился инфаркт. Жена забрала машину и уехала в больницу, так что он приедет попозже.

— Где катафалк?

— В нем меняют масло.

— Вот черт.

— Да ладно тебе. Подождем. Вот в прошлом году или в позапрошлом, еще до того, как Питер купил косметологический кабинет, мы с ним выносили одного в триста фунтов весом. Я всегда думал, что сто пятьдесят фунтов легко подниму, но мы с ним сто раз останавливались отдохнуть, прежде чем дотащили сюда того типа. Оба вымотались ужасно. Подожди здесь. Схожу в главное здание, позвоню Чарли, спрошу, где он.

— А что у него за машина?

— Пикап. Не знаю, какого года. Думаю, покупал подержанный. Ему пришлось заменить крыло, и были проблемы с карбюратором. Я ему позвоню.

— Погоди. Погоди. У тебя есть спички?

— Ага, конечно, есть.

Фаррагат услышал, как чиркнула спичка.

— Спасибо, — сказал первый.

Послышались шаги — второй ушел.

Фаррагат лежал за воротами или рядом с ними. В этот час на сторожевых вышках никого не было, но его беспокоила полная луна. Его жизнь зависела от лунного света и подержанного автомобиля. Если зажигание подведет, если карбюратор снова откажет, если эти двое вместе уйдут за инструментами, Фаррагату удастся сбежать. И тут он снова услышал голос:

— Не хочешь пива? У тебя есть? — лениво спросил один, и оба ушли.

Перекрестив руки на груди, он стал ощупывать слабые места своего савана. Холстина была прорезиненная, вокруг головы закреплен проволочный каркас. Фаррагат достал из кармана лезвие и стал резать вдоль молнии. Ткань поддавалась, но очень неохотно. Времени уйдет немало, но он не молил Бога, чтобы тот дал ему время, он вообще ни о чем не молил. Он решил полагаться на силу любви, он чувствовал ее присутствие, как будто стоял на нижней ступеньке ведущей к ней лестницы. Лезвие упало на рубашку, он перепугался, запаниковал, стал лихорадочно шарить руками и сбросил его с себя. Тогда он неуклюже завозился, порезал пальцы, брюки и бедро. Он провел по бедру рукой — оно было мокрым от крови, но Фаррагат не чувствовал боли, словно все это происходило не с ним. Крепко зажав окровавленное лезвие, он продолжил свою работу. Как только прорез получился достаточно длинным, он высвободил ноги, потом вылез из проволочного каркаса и вышел из могилы.

Луна скрылась за облаками. В окнах караульной будки он увидел носильщиков. Один из них пил из банки пиво. Поблизости лежала груда камней. Он насовал камней в мешок, прикинув примерно, сколько их надо, чтобы было похоже по весу на человеческое тело. Они предадут огню камни. Он спокойно вышел из ворот и свернул на ближайшую улицу. Это была узкая улочка, где живут одни бедняки и в окнах не горит свет.

Он переставлял ноги: правая, левая. Вот и все. Фонари ярко горели, потому что это был именно тот короткий промежуток в нашей истории, когда бедные кварталы освещались так, что ночью можно было читать молитвенник, набранный петитом. Яркий свет мешал грабителям, насильникам и всем тем, кто душит восьмидесятилетних старушек. Но Фаррагата не пугал ни яркий свет, ни черная тень, которую отбрасывало его тело; его не пугала мысль о погоне и о том, что его поймают. Он боялся только одного: что в его мозгу что-то замкнет, и ноги перестанут его слушаться. Он переставлял ноги: левая, правая. Одна нога промокла от крови, но ему было все равно. Его восхищала единообразная темнота окон. Нигде не горел свет, который мог бы свидетельствовать о болезни, беде или любви. Не было даже того приглушенного света, который оставляют из уважения к детскому страху темноты. И вдруг он услышал фортепьяно. Не может быть, чтобы в такой поздний час играл ребенок, но чувствовалось, что пальцы, перебиравшие клавиши, были неуверенными и непослушными, — Фаррагат решил, что это старик или старуха. Мелодия была простая — менуэт или реквием, — такие пьесы играют по засаленным нотам начинающие. Игравший, видимо, хорошо видел в темноте, потому что в доме, из которого слышалась музыка, свет не горел.

Дома закончились, и Фаррагат заметил два пустых участка, где снесли все постройки, и местные жители устроили здесь настоящую мусорную свалку, не обращая внимания на таблички «МУСОР НЕ БРОСАТЬ» и «ПРОДАЕТСЯ». Фаррагат разглядел трехногую стиральную машинку и скелет автомобиля. Странным образом свалка тронула его до глубины души: она будто воплощала собой всю эту страну призраков. Фаррагат сделал глубокий вдох и втянул ноздрями воздух, хотя в нем не было ничего особенного, кроме кислой гари от недавно потушенного пожара. Если бы он поднял голову, то увидел бы в небе какую-то удивительную суету — облака так стремительно и хаотично проносились мимо почти полной луны, что наверняка напомнили бы ему теперь не орды кочевников, спасающихся бегством, а наступающие войска — батальоны и взводы, — армию, которая передвигается быстрее ветра. Но Фаррагат не видел, что происходит на небесах, он смотрел себе под ноги, боясь упасть, и в любом случае ему незачем сейчас было туда смотреть.