Фальконер

— Я выберусь отсюда в четыре, — сказал Маршек. — Ни разу в жизни еще так не хотел убраться отсюда, как сегодня. Смотаюсь в четыре, приду домой и выпью целую бутылку «Сазерн камфорт», а если не хватит — выпью еще бутылку. Если после этого смогу наконец забыть все, что я видел и слышал здесь за последние пару часов, то выпью еще одну. Вернуться я должен только в понедельник, к четырем, а все дни до этого я намерен пить, не просыхая. Когда изобрели атомную бомбу, люди волновались, что она вдруг взорвется и поубивает всех; они не знали, что в каждого из нас напихано столько динамита, что вся планета может разлететься на куски к чертям собачьим. Уж я-то знаю.

— Тогда почему вы пошли сюда работать?

— Не знаю, почему я сюда пошел. Дядя настоял. Старший брат моего отца. Отец всегда и во всем ему доверял. Дядя сказал, что мне подойдет эта спокойная работенка в тюрьме, через двадцать лет выйду на пенсию с половинным окладом и начну новую жизнь. Смогу заняться чем-то стоящим. Открыть автостоянку. Выращивать апельсины. Построить мотель. Только вот он не знал, что в таком месте, как это, нервы сдают очень быстро, и тебе уже плевать на все перспективы. Сегодня после обеда меня вырвало. В кои-то веки дали нормальный обед — турецкий горох с куриными крылышками — и вот меня вырвало, прямо на пол. Ничего не удержалось в желудке. Через каких-нибудь двадцать минут я сяду в машину и поеду домой, на Хадсон-стрит, 327, достану с верхней полки бутылку «Сазерн камфорт», возьму стакан на кухне и попытаюсь все забыть. Когда напечатаешь объявления, занеси их ко мне в кабинет. Тот, где много всяких цветов. Дверь открыта. Толедо их заберет.

Маршек закрыл стеклянную дверь. Радио молчало. Фаррагат напечатал: ЛУИЗА ПИЕРС СПИНГАРН, В ПАМЯТЬ О СВОЕМ ЛЮБИМОМ СЫНЕ ПИТЕРЕ, ПОЖЕРТВОВАЛА ДЕНЬГИ НАТО, ЧТОБЫ ЗАКЛЮЧЕННЫЕ МОГЛИ СФОТОГРАФИРОВАТЬСЯ У НОВОГОДНЕЙ ЕЛКИ И БЕСПЛАТНО ОТОСЛАТЬ ФОТОГРАФИИ ЛЮБЯЩИМ РОДСТВЕННИКАМ. ВСЕ ЖЕЛАЮЩИЕ МОГУТ ПОДАТЬ ЗАЯВЛЕНИЕ. ФОТОГРАФ ПРИДЕТ 27 АВГУСТА В 9:00. РАЗРЕШАЕТСЯ НАДЕТЬ БЕЛУЮ РУБАШКУ. ЗАПРЕЩАЕТСЯ БРАТЬ С СОБОЙ ЧТО-НИБУДЬ, КРОМЕ ПЛАТКА.

Фаррагат погасил свет, закрыл за собой дверь и пошел по туннелю к открытой двери в кабинет Маршека. В кабинете было три окна и полным-полно цветов, как и сказал охранник. Снаружи окна были забраны вертикальными железными прутьями, но изнури Маршек прибил горизонтальные планки, с которых сейчас свешивались цветы. Цветов было много, штук двадцать, а то и тридцать. Цветы, думал Фаррагат, любят те, кто по-настоящему одинок, — мужчины и женщины, сгорая от страсти, тщеславия и ностальгии, поливают свои цветы. Заботятся о цветах и, догадывался Фаррагат, разговаривают с ними — как разговаривают с дверьми, столами и ветром в трубе. Только некоторые из цветов Маршека были ему знакомы. Он узнал папоротник; папоротник и герань. Фаррагат оторвал лист герани, размял его в пальцах и понюхал. Пахло геранью — тяжелый, сложный запах, похожий на тот, который часто бывает в старых, плохо проветриваемых помещениях. Вокруг было много других цветов с листьями самой разной формы; одни напоминали по цвету краснокочанную капусту, другие были коричневыми или желтыми, совсем не похожими на яркие осенние листья, нет, это цвет смерти, заложенной в сам о й природе растений. Фаррагат был приятно удивлен тем, что этот убийца, закостенелый в своей глупости, пытался оживить убогий кабинет, в котором работал, с помощью живых цветов. Ведь цветы росли и умирали, требовали внимания и доброты, пахли мокрой землей и чем-то еще, зеленые, живые, они могли хоть как-то заменить долины и луга с высокими травами и ароматом пыльцы. Цветы висели на медной проволоке. В молодости Фаррагат собирал радиоприемники. Он вспомнил, что сто футов медной проволоки могут послужить отличной основой для примитивного радиоприемника.

Фаррагат снял один из цветов с рейки и попробовал отцепить проволоку. Маршек продевал ее сквозь дырки в горшке, но он накрутил столько проволоки, что Фаррагату потребовалось бы не меньше часа, чтобы ее снять. Внезапно он услышал шаги. Испугавшись, он застыл перед горшком, который поставил на пол, но это оказался всего лишь Толедо. Фаррагат отдал объявления и вопросительно посмотрел на него.

— Ну да, ну да, — проговорил Толедо — не шепотом, но очень тихо. — Они захватили двадцать восемь заложников. Это по меньшей мере две тысячи восемьсот фунтов мяса, и теперь они могут заставить каждую унцию петь, — на этом Толедо вышел из кабинета.

Фаррагат вернулся к себе за стол, выломал самую редко используемую клавишу из печатной машинки и заточил ее о старую гранитную стену, размышляя о ледниковом периоде и о том, что, возможно, благодаря нему эти стены такие твердые. Основательно заточив клавишу, он вернулся в кабинет Маршека и срезал проволоку с восемнадцати цветов. Спрятав ее в трусы, Фаррагат выключил свет и пошел по туннелю в свой блок. Проволока мешала идти, поэтому шел он очень неуклюже. Если бы кто-то спросил, почему он подволакивает ноги, он бы ответил, что из-за бесконечных дождей у него разыгрался ревматизм.

— Номер 73450832 вернулся, — доложил он Тайни.

— Какие новости?

— Завтра в девять часов утра исполнится желание любого придурка, который захочет, чтобы его сфотографировали у новогодней елки.

— Не дури, — сказал Тайни.

— А я и не дурю, — откликнулся Фаррагат. — Утром сами увидите объявление.

Фаррагат, все еще с проволокой в трусах, сел на койку. Как только Тайни отвернется, он тут же спрячет проволоку под матрас. Отмотав туалетной бумаги, он сложил ее несколько раз и сунул в Декарта. В детстве, собирая приемники, он наматывал проволоку на коробку от овсяных хлопьев. И теперь надеялся, что туалетная бумага тоже вполне сгодится. Пружина из койки будет антенной, пол — излучателем, бриллиант Бампо — диодным кристаллом, а у Скалы всегда можно позаимствовать слуховой аппарат. Собрав радиоприемник, он сможет регулярно слушать новости и знать о том, что происходит в «Стене». Фаррагата охватило волнение, но в то же время он был на удивление спокоен. Внезапно по громкой связи сделали объявление, и Фаррагат от неожиданности чуть было не подскочил на своей койке. ЧЕРЕЗ ДЕСЯТЬ МИНУТ В БЛОКЕ Д НАЧНЕТСЯ ОБСЛЕДОВАНИЕ ПОЛОВЫХ ОРГАНОВ.

Те, кто следил за календарем, знали, что обследование проводилось в первый четверг каждого месяца. Все остальные — тогда, когда о нем объявляли. Фаррагат предположил, что это обследование, точно так же, как и вся затея с новогодней елкой, сейчас придумано для того, чтобы рассеять их волнения. Заключенные подвергнутся унижению, их разденут догола, и силу этого унижения нельзя переоценить. Во время процедуры врач сделает вид, будто его очень волнует здоровье заключенных, а медбрат проверит их гениталии, чтобы выяснить, не подцепили ли они венерические заболевания. После объявления обитатели блока Д повозмущались, но быстро успокоились. Повернувшись спиной к Тони, Фаррагат снял штаны, аккуратно сложил их и положил под матрас, чтобы не сильно помялись. И конечно же вытащил из трусов проволоку.

В блок вошел врач в костюме и фетровой шляпе. Казалось, он страшно устал и изрядно напуган. Медбрат оказался весьма некрасивым мужчиной по имени Вероника. Наверное, раньше он был довольно привлекательным, потому что при тусклом, очень тусклом свете его еще можно было принять за симпатичного парня, но вот при нормальном освещении он напоминал жабу. Он явно еще не утратил пыла, из-за которого его лицо избороздили морщины и оно стало таким уродливым. Врач и медбрат сели за стол Тайни; Тайни выдал им личные дела заключенных, а потом отпер камеры. Раздевшись догола, Фаррагат почувствовал, что от него исходит вонь, так же как и от Тенниса, Бампо, Рогоносца. Им не разрешали принимать душ с самого воскресенья, и вонь стояла поистине отвратительная, как от тухлого мяса на скотобойне. Первым на обследование отправился Бампо.

— Сожми его, — велел врач, в голосе его слышались напряжение и злость. — Отодвинь крайнюю плоть и сожми член. Сожми, я тебе сказал!