Фальконер

Тайни похлопали, и большинство помочилось. Фаррагат думал о том, что есть какой-то универсальный закон, по которому работает мочевой пузырь. В это короткое время они все идеально понимали друг друга. Затем заключенные сели.

Кто-то проверял микрофон. «Раз-раз. Проверка. Раз-раз…» — звук был резкий и со скрипами. Время шло. Слуга Господень оказался пунктуален. Без пятнадцати двенадцать скомандовали «Смирно!», и заключенные вытянулись по струнке. Послышался рев двигателя — то отражающийся от холмов, когда вертолет пролетал низко над ними, то приглушенный в речных оврагах: то тихо, то громко, над холмами, над оврагами — этот звук открывал для них очертания земли за тюремными стенами. Наконец вертолет показался над двором: небесная колесница выглядела не изящнее, чем стиральная машина, но это не имело значения. Вертолет медленно приземлился, во двор вышли три служки, епископ в черном и сам кардинал — то ли Бог даровал ему небывалое чувство собственного достоинства и красоту, то ли диоцез избрал его за эти качества. Он поднял руку. На пальце сверкнул перстень — знак духовной и политической власти.

— Я у шлюшек видел получше, — прошептал Петух Номер Два. — Ни один скупщик не даст больше тридцатки. Последний раз, когда я брал ювелирный, я сбагрил все за…

Все обернулись и сердито на него посмотрели. Петух заткнулся.

Пурпурные одежды кардинала казались символом жизни и чистоты, а его вертолет — таким необыкновенным, что одна мысль о мятеже умирала, не успев зародиться. Приподняв полы сутаны, он вышел из вертолета. Он не напоминал женщину, вылезающую из такси, но был похож на кардинала, покидающего свою небесную колесницу. Он перекрестил собравшихся, стараясь охватить всех одним жестом. Заключенные замерли в благоговении. In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Фаррагат хотел помолиться за счастье сына и жены, за безопасность любимого, за душу покойного брата, хотел просить Господа о просветлении, но из всей путаницы слов он извлек только одно: Amen. «Amen», — прошептала еще тысяча голосов, и этот гул торжественно разнесся над тюремным двором.

Заработал микрофон — так хорошо, что все услышали препирательства.

— Вы первый, — говорил начальник управления начальнику тюрьмы.

— Нет, вы — отвечал тот.

— Здесь написано, что вы.

— А я сказал: начинаете вы, — рассердился начальник управления.

Начальник тюрьмы вышел вперед, преклонил колени, поцеловал перстень кардинала, встал и произнес:

— Охранники, заключенные, мои заместители и я сам — мы все глубоко признательны Вашему Преосвященству за то, что вы, не жалея жизни и здоровья, решили предпринять столь опасное путешествие и посетить реабилитационный центр Фальконер. Я невольно вспомнил, как, когда был маленьким, отец после долгой поездки вытаскивал меня, спящего, из машины и нес на руках к дому. Для него это была нелегкая ноша, я ценил его доброту и был ему благодарен. Такие же чувства я испытываю и сегодня.

Раздались аплодисменты, удивительно похожие на звук волн, бьющихся о камни. О чем говорят волны — никому не известно, но было ясно, что эти аплодисменты означали вежливое спасибо. Лучше всего Фаррагат помнил аплодисменты, которые слушал снаружи — за стенами театра или церкви. Четче всего он слышал аплодисменты именно как посторонний, когда ждал летним вечером на парковке конца действа. Его всегда потрясало и глубоко трогало, как люди — такие разные и враждебные друг другу — смогли сговориться об этом знаке одобрения и радости. Начальник тюрьмы передал микрофон начальнику управления. У него были седые волосы, серый костюм и серый галстук — весь его вид напомнил Фаррагату серые картотеки в чопорных офисах далеко-далеко отсюда.

— Ваше Преосвященство, — начал он, читая речь по бумажке и, судя по всему, впервые. — Дамы и господа! — нахмурился, окинул взглядом заключенных и повел бровью, недовольный ошибкой того, кто составлял речь. — Господа! — крикнул он громче. — От себя лично и от имени губернатора я хочу поблагодарить кардинала, который впервые в истории диоцеза и, возможно, в мировой истории прибыл на вертолете в реабилитационный центр. Губернатор сожалеет, что не смог выразить своей благодарности лично, но, как вы, вероятно, знаете, он сейчас посещает район бедствия в пострадавшей от наводнения северо-западной части штата. В последнее время, — он набрал побольше воздуху, — много говорят о тюремной реформе. О ней пишут книги, по стране колесят так называемые пенологи, разглагольствуя о реформе. Но я спрашиваю вас: где начинается тюремная реформа? В книжных лавках? В лекционных залах? Нет. Тюремная реформа, как все лучшие человеческие начинания, зарождается дома. А что такое дом? Дом — это тюрьма! Сегодня мы собрались здесь, чтобы увековечить смелый шаг, предпринятый Опекунским университетом банковского дела, диоцезом, управлением исправительных учреждений и конечно же самими заключенными. Мы все вместе сотворили — я не побоюсь этого слова! — настоящее чудо. Перед вами восемь простых людей, сдавших экзамен, который провалили многие лидеры бизнеса. Я понимаю, что, попав сюда, вы все невольно лишились права голоса — впрочем, это несправедливое наказание губернатор собирается отменить — и тем не менее, если вы когда-нибудь увидите его имя в избирательном бюллетене, уверен, вы вспомните сегодняшний день, — он отвернул манжет и взглянул на часы. — А теперь я буду вручать эти долгожданные дипломы и прошу вас воздержаться от аплодисментов до конца вручения. Фрэнк Масалло, Герман Мини, Майк Томас, Генри Филипс… — когда последний диплом попал к владельцу, начальник управления изменил тон, показывая, что он переходит от светских дел к духовным: — Его Преосвященство проведет мессу.

В этот момент из бойлерной вышел Джоди, низко поклонился спине кардинала и встал справа от алтаря — вылитый нерадивый служка, отходивший помочиться.

Auditorium nostrum in Nomine Domini.Восторг молитвы захватывал Фаррагата, как восторг любви. Misereatur tui omnipotens Deus ei dismissis pecatus tuis. Misereatur vestri omnipotens Deus et dismissis pecatis vestries perducat vos ad vitam aeternam. Indulgentiam, absolutionem, et remissionem pecatorum nostrorum tribuat nobis omnipotens et misericors Dominus. Deus tu converses vivificabis nos. Ostende nobis? Domine misericordiam tuam.Слова мерно звучали до последнего Benedicatи Amen.Затем кардинал еще раз окрестил всех широким жестом и направился к вертолету, за ним следовала свита, включая Джоди.

Подняв облако пыли, закрутился пропеллер, вертолет поднялся. Кто-то включил запись колокольного звона, и они взлетели в полном великолепии. О счастье, о величие! Сила колоколов победила и поскрипывание иглы, и царапины на пластинке. Рев вертолета в небе вторил гулу колоколов. Все продолжали хлопать, кое-кто заплакал. Колокольный звон стих, но вертолет еще выводил мелодию геодезического исследования мира — сверкающего, потерянного, любимого мира.

Вертолет кардинала приземлился в аэропорту Ла-Гуардиа. Там ждали две машины. Джоди такие видел только в кино. В одну погрузились Его Преосвященство и епископ, в другую — служки. Напряжение Джоди достигло предела. Его трясло. Он постарался сосредоточиться на двух пунктах. Первое: он напьется. Второе — займется сексом. Он цеплялся за эти две цели, но ладони все равно были мокрыми, пот стекал по грудной клетке, лил ручьями со лба. Чтобы скрыть дрожь, он крепко сжал руки в кулаки. Он боялся, что, когда они доедут, он не сможет вести себя, как свободный человек. Он уже забыл, как это. Ему казалось, что тротуар вздыбится и хлопнет его по лбу. Но он убедил себя, что играет роль в чуде, что его побег — часть Божьего промысла. А значит, надо импровизировать.

— Куда мы едем? — спросил он служку.

— Наверное, в собор. Мы там оставили одежду. А ты откуда взялся?

— Из церкви Святого Ансельма.

— Нет, как ты попал в тюрьму?

— Я приехал раньше, — сказал Джоди. — На поезде.

Из окна машины город казался скорее диким и странным, чем прекрасным. Джоди думал, сколько пройдет времени — а время представлялось ему чем-то вроде дороги, которую измеряют топографическими инструментами, — прежде чем он сможет двигаться непринужденно. Машина остановилась, Джоди открыл дверцу. Кардинал поднимался по ступеням собора, двое прохожих преклонили колени. Джоди шагнул наружу. Ноги подкашивались. Свобода ударила в лицо, как мощный порыв ветра. Он упал на колени, уперся ладонями в тротуар.