Фальконер

Джоди прижал руки к животу, согнулся, застонал и вошел в приемную. Фаррагат последовал за ним, но больше они не разговаривали. Фаррагат пожаловался на головную боль, и врач дал ему аспирин. Одежда у врача была грязная, носок на правой ноге — с дыркой.

Джоди больше не приходил, и Фаррагат страшно скучал. Среди миллионов разных тюремных звуков он пытался различить знакомый скрип кроссовок. Это был единственный звук, который он хотел услышать. Вскоре после встречи с Джоди в госпитале Фаррагату поручили напечатать объявление: «27 мая Его Преосвященство кардинал Тадеус Морган прибудет в тюрьму на вертолете, чтобы вручить дипломы прошедшим курс Опекунского университета в присутствии губернатора и начальника управления исправительных учреждений. Будет проведена месса. Посещение мессы обязательно, более подробные инструкции получат старшие по блоку».

Толедо размножил объявление, но не переусердствовал, и листки не кружились по двору, как в прошлый раз. Это известие сперва не произвело никакого впечатления на заключенных. Диплом получат всего восемь человек. А сама идея: посредник между Богом и людьми спускается с небес к осужденным — никого не потрясла. Фаррагат, разумеется, напряженно прислушивался. Если Джоди придет попрощаться, то наверняка вечером, накануне приезда кардинала. Значит, от встречи с любимым — минутной встречи — Фаррагата отделяет целый месяц. Оставалось только смириться. Он понимал, что Джоди, скорее всего, спит с помощником капеллана, но настоящей ревности не чувствовал. Он не мог с уверенностью сказать, сработает ли план Джоди, потому что его план, как и план кардинала, был совершенно нелеп, хотя о намерениях кардинала и писали в газетах.

Фаррагат лежал на койке. Он хотел, чтобы Джоди был рядом с ним. Желание рождалось в его бессловесных гениталиях, и клетки мозга докладывали об этом Фаррагату. От гениталий желание растекалось по животу, поднималось к сердцу, наполняло его душу, мозг, захватывало все тело. Он ждал, когда послышится скрип кроссовок и потом голос — молодой, возможно, нарочито молодой, но не слишком высокий — скажет: «Подвинься, малыш». Он ждал скрипа кроссовок, как ждал стука каблучков Джейн на мощеных тротуарах Бостона, как ждал грохота лифта, в котором Вирджиния поднимется на одиннадцатый этаж, как ждал, когда Доди откроет проржавевшие ворота дома на Трейс-стрит, когда Роберта сойдет с автобуса С на итальянской пьяцце, когда Люси вставит колпачок и выйдет голая из ванной, ждал телефонных звонков, звонков в дверь, колокольного звона, отмеряющего время, ждал, когда окончится гроза, которой боялась Хелен, ждал автобуса, корабля, поезда, самолета, парома, вертолета, фуникулера, гудка в пять часов и пожарной сирены, которая вернет ему его любовь. Выходит, столько времени и сил было потрачено впустую, но даже бессмысленное ожидание не расстраивало его, потому что оно затягивало, как водоворот.

Но почему же он так тоскует по Джоди, если всегда считал, что смысл его жизни в обладании самыми красивыми женщинами? Женщины несли в себе величайшую тайну, дарующую удивительную радость. К ним надо подкрадываться в темноте, а иногда и овладевать ими в темноте. Женщина — это крепость, мощная и осажденная, ее стоит завоевывать, ибо в ней скрыты несметные сокровища. В сексуальных фантазиях Фаррагата одолевало желание воспроизвести себя в бесчисленном потомстве, населить своими детьми деревушки и города, села и мегаполисы. Это стремление к воспроизводству порождало мечты о пятидесяти женщинах, одновременно вынашивающих его потомство. Женщина — это пещера Али-Бабы, утренний свет, водопад, гром и молния, необъятность планеты — и, когда он это понял, он скатился голый со своего последнего голого вожатого бойскаутов и выбрал женщин. В воспоминаниях об их великолепии чувствовался смутный упрек, но не в нем было дело. Учитывая царственный характер его непокорного члена, только женщина была достойна увенчать его красный блеск.

Он подумал о том, что между сексуальным обладанием и ревностью есть сходство, и, чтобы примирить силу испытываемых эмоций с непостоянством плоти, необходимы особые обстоятельства и множество лжи. К выбору объекта любви он никогда не подходил прагматично. Он обожал и добивался тех женщин, которые покоряли его сердце лживостью, завораживали своей полной безответственностью. Он покупал им одежду, билеты, снимал для них квартиры и давал им деньги на парикмахера, а однажды даже оплатил пластическую операцию. Покупая серьги с бриллиантами, он старательно высчитывал их стоимость в сексуальном эквиваленте. Он находил женские недостатки очаровательными. Он умилялся, когда обнаруживал, как она, непрерывно говорившая о диете, торопливо пожирает на автостоянке шоколадку. Недостатки Джоди он не находил очаровательными. Он их вообще не находил.

Тоска по Джоди, острая и болезненная, растекалась по всем клеткам его тела — видимым и невидимым. Смог бы Фаррагат выставить свою любовь на всеобщее обозрение? Смог бы пройти по улице, обнимая Джоди за талию, поцеловать его в аэропорту, взять за руку в лифте? Если нет — значит ли это, что он пасует перед жестокими правилами проклятого общества? Он пытался представить себя с Джоди на воле. Ему вспомнились пансионы в Европе, в которых они с Марсией и сыном проводили лето. Тон там задавали молодые мужчины, женщины и их дети — а если не молодые, то по крайней мере довольно бодрые. Старых и больных старались избегать. Все знали, где они обитают, но на них не обращали внимания. Однако то тут, то там в этом мире добропорядочных семей можно было увидеть двух мужчин или женщин в уголке бара и в столовой. Это были геи и лесбиянки. В основе такого заключения лежало универсальное правило противоположностей. Рядом с мягкой женщиной — более жесткая. Рядом со зрелым мужчиной — юноша. Обращались с ними очень обходительно, но никто не приглашал их в свою команду на регате или на пикник в горы. Их не звали даже на свадьбу деревенского кузнеца. Они были другими. Их любовные утехи, казалось, должны были быть чем-то странным, сродни акробатическим номерам. В отличие от нормальных парочек, они не начинали сиесту с хорошего, бодрого секса. К ним относились терпимо, но предрассудки, жившие глубже социального уровня, были неискоренимы. Возмущало и то, что они явно наслаждались обществом друг друга. Это считалось ненормальным. Фаррагат вспомнил, как в одном пансионе геи казались единственной счастливой парой. Видимо, это было неудачное время для освященных в церкви браков. Жены рыдали. Мужья дулись. А геи выиграли в регате, залезли на самую высокую гору и получили приглашение на королевский прием. Но это скорее исключение. Мысленно вытаскивая их отношения на свет Божий, Фаррагат представил себя с Джоди в таком пансионе. Пять часов. Они у барной стойки. На Джоди белый парусиновый костюм, который ему купил Фаррагат. Вот и все, дальше не получалось. Никакими силами он не мог заставить свое воображение дорисовать эту сцену.

Если в основе любви всегда лежит сходство объекта с чем-то знакомым, то, возможно, поскольку Джоди — мужчина, Фаррагат влюблен в самого себя. За всю жизнь ему, кажется, попался только один человек, влюбленный в самого себя, — около года они работали вместе. В его делах этот человек не играл большой роли, а потому Фаррагат — быть может, к сожалению — только изредка наблюдал проявления этого порока, если рассматривать самовлюбленность как порок. «Ты не замечал, — спрашивал этот человек, — что у меня один глаз больше другого?» А потом довольно настойчиво: «Тебе не кажется, что мне бы пошли усы или борода, например?» «Тебе нравится твоя тень? — спросил он по дороге в ресторан. — Если солнце у меня за спиной и я вижу свою тень, то всегда так огорчаюсь. Плечи кажутся чересчур узкими, а бедра широкими». «Скажи мне, только честно, как тебе мои бицепсы? — спросил он в бассейне. — Тебе не кажется, что они слишком сильно накачаны? Каждое утро я делаю сорок отжиманий, чтобы мышцы не одрябли, но ведь не хочется выглядеть качком». Нельзя сказать, чтобы такие вопросы он задавал постоянно — далеко не каждый день, но тем не менее Фаррагат слышал их достаточно часто для того, чтобы призадуматься, а призадумавшись, прийти к выводу, что этот человек влюблен в самого себя. Он говорил о себе так, как многие — особенно те, кто еще не понял, как относиться к своему браку, — говорят о женах. «Как по-твоему, она красивая? Тебе не кажется, что ей все время не сидится на месте? Как тебе ее ноги? Может, ей стоит сменить прическу?» Фаррагат не думал, что влюблен в самого себя, но однажды, когда он встал с матраса, чтобы отлить, Джоди сказал: «Господи, до чего же ты все-таки красивый. Ты, конечно, почти старик, к тому же тут маловато света, но сейчас ты очень красивый». — «Ерунда», — бросил Фаррагат, но где-то в глубине его души, давно превратившейся в пустыню, расцвел удивительный цветок. Он хотел его растоптать, но не смог найти. Он понимал, что точно так же проститутки заманивают клиентов, но все равно эти слова на него сильно подействовали. Как будто он всегда знал, что красив, и всю жизнь ждал, когда же наконец кто-нибудь ему об этом скажет. Но если за его любовью к Джоди стоит любовь к самому себе, с тем же успехом можно предположить, что Фаррагат любит в нем свою утраченную молодость. Джоди был воплощением молодости — сладкое дыхание, сладкий аромат кожи — и, обладая Джоди, Фаррагат хотя бы на час возвращал себе юность: он тосковал по ней так, как тоскуют по потерянному другу, по любимой, по дому, который одно лето снимал на побережье. Любить себя, свою молодость гораздо легче, чем любить красивую женщину с ее вкусами и привычками, уходящими корнями в чужое прошлое, которое невозможно понять. Когда он любил Милдред, ему пришлось привыкать к анчоусам на завтрак, к обжигающе горячим ванным, к запоздалым оргазмам и лимонно-желтым обоям, лимонной туалетной бумаге, постельному белью, абажурам, тарелкам, скатертям, мебельной обивке и машинам. Она даже купила ему лимонно-желтый бандаж для мошонки. Любовь к себе — бесполезная, невероятная, но такая сладкая. Как же просто любить самого себя!