Бонсай

Врач надел профессиональную маску. Осторожен. Таис, очевидно, ничем не выдал себя. Конечно же из страха перед последствиями, если обнаружится, что он помог брату отправиться на тот свет. Она не станет говорить об этом. Не хочет ставить его в неприятное положение. Наверняка ему и так досталось.

— А его можно было реанимировать?

— С очень серьезными «но», и все же, откровенно говоря, полагаю, что нет. Он находился в глубокой коме. Я не смог добиться контакта. Зрачки были сужены, на свет не реагировали. Однако брат, казалось, был настроен на то, что он выживет. Жаловался, что «скорая» приехала не сразу и что Стефан может не дождаться ее.

— А разве он не имел права требовать, чтобы его брата реанимировали? — сказала она, предоставив врачу выпутываться самостоятельно. Непонятно, разыгрывал ли Таис комедию, чтобы спасти свою шкуру, или действительно верил в возможность спасения.

— Я обещал Стефану, что этого не случится. Что его ни при каких обстоятельствах не станут реанимировать. Поэтому мы и договорились положить его к себе, а не в ближайшую больницу. Кроме того, он доверил мне выписать свидетельство о смерти, чтобы не делали вскрытия.

Прямо герой дня. Так самоотверженно рисковать своим добрым именем! Вот и его Стефан околдовал.

— Разве законно заключать такие договоренности с пациентами?

В кабинет за какими-то бумагами заходит коллега. «Дылда» просит его забрать бумаги с собой и посидеть в другом кабинете. Коллега понимающе кивает и, бросив беглый взгляд на Нину, торопливо исчезает. Еще один знак того, что врач считает их встречу важной.

— Врач имеет право вести больного как частного пациента. — Уголок рта у него немного дергается. Нина не собирается заводить с ним дискуссию о медицинском праве.

И разве она не радовалась возможности позвонить врачу тем утром, когда они должны были найти Стефана мертвым? Не чувствовала своей принадлежности к привилегированному классу, который может обратиться напрямую к высококвалифицированному специалисту? — говорит в ней внутренний голос. Перестань разыгрывать негодование. Во всем этом ты сама принимала участие. Однако на душе у нее по-прежнему скребут кошки.

— Вы не любите родственников как таковых?

— Не понял.

— Возможно, причиной подозрительного поведения его брата был искренний страх потерять родного человека.

— А почему этот брат вообще оказался в квартире?

— Он должен был поддержать нас с Элин в трудную минуту.

— А я, кстати сказать, удивлялся, как вы собираетесь пережить всю эту ужасную процедуру самоубийства. — Тон сухой, обвинительный, осуждающий. А может, это говорит ее нечистая совесть?

На его обвинение она отвечает контробвинением:

— Вполне естественно поехать с братом в больницу.

— А у меня сложилось впечатление, что он был рад этого не делать.

— Но как же Стефан, один-одинешенек?

— Он был не один. С ним в машине сидела медсестра. Я ехал в своей машине. — Есть в нем какая-то уверенность в своей правоте, больно бьющая в цель. — Стефан стопроцентно на меня полагался, — упорствует он, — доверял мне. Он держался особняком от других голубых, которые лежали в нашем отделении. От их разгульной жизни. Много раз повторял, что не такой.

— Он соблазнил вас своими речами, как и многих других.

— Он был талантливым человеком.

— Если бы вы или ваш заведующий удосужились побеседовать с нами хоть раз, то узнали бы, что мы с Элин для него значили. И катастрофы бы не случилось: Стефан не умер бы один в больнице.

— Мы разговариваем с родственниками только в присутствии пациентов.

— Я не могла разговаривать с заведующим в присутствии Стефана. Это кончалось высокопарными банальностями и общими замечаниями ни о чем.

— Наши правила не позволяют нам предпринимать какие-либо шаги за спиной у пациентов.

— Прекрасно в теории, но на практике вы ставите родственников в тяжелое положение. И изолируете пациентов.

— Мы — на стороне пациентов.

— Против родственников?

— У людей так много предрассудков, в том числе у родственников. — Он выглядит усталым и враждебным. Его выставляют надоедливым придирой, и он все больше вживается в навязанную роль.

— То, что один человек заражает другого смертельной болезнью, должно быть уголовно наказуемо.

— А вы знаете, кто заразил Стефана? — Похоже, она пробудила в нем любопытство.

— Разве он вам не сказал? — Она продвинулась на шаг дальше в своем наступлении. И решила помучить его неизвестностью. — Раз принудительной регистрации не существует, мужчина может отправиться домой и заразить свою жену, а вы даже бровью не поведете.

— Нарушив анонимность, мы утратили бы доверие гомосексуалов.

— На вашей совести — много жизней. — Ей необходимо выпустить пар, хотя она и знает, что голубые — его священные коровы.

Он кивает с поучительным и снисходительным видом. На это обвинение не стоит даже отвечать.

Нина чувствует себя глупой и взвинченной. Фальшивая вдова, позволившая себе излить желчь на ни в чем не повинного идеалиста в белом халате, который всего лишь желает помочь подвергающемуся дискриминации сексуальному меньшинству. Ей становится дурно от противоречивых чувств.

— Он женат?

— Кто?

— Носитель.

— Нет, не женат. А что?

— Я решил, вы поэтому защищаете жен.

— Нет, просто чисто по-человечески подумала… о них. — Она выдохлась. Из баллона вышел весь газ.

— Для всех нас это огромная потеря. — Теперь он пребывает в меланхолической задумчивости.

Нина больше не может думать о нем как о враге, он кажется ей хорошим человеком, другом.

— Тот человек работает в полиции, — говорит она после долгой паузы, убравшей напряжение между ними. — В уголовной полиции, — добавляет она, пытаясь поймать его взгляд, как бы в поисках утешения и поощрения.

— Вы с ним встречались?

Ее ошеломила интимность вопроса, и она двусмысленно кивнула в ответ. Надо уйти, пока она не проговорилась, не начала поверять ему самое сокровенное.

Прошло три часа. Они сидят в полумраке кабинета. Накинув на плечи пиджак, она благодарит за встречу, за то, что врач уделил ей свое драгоценное время. Тот отвечает, что в случае необходимости она всегда может к нему обратиться. Нина уходит в приподнятом настроении, даже в опьянении от того, что выразила невыразимое, и успокаивает себя тем, что в знак благодарности пошлет ему свой любимый роман, «Идиот» Достоевского, «в память о незабываемом вечере».

Направляясь в автобусе в сторону центра, она решила зайти на прощальную вечеринку в честь руководителя небольшого экспериментального театра «Театральная лаборатория». Приглашение пришло еще несколько недель назад, но единственное, чего ей тогда хотелось, — это сидеть дома у телевизора. Однако после недавней встряски провести еще один вечер в одиночестве казалось невыносимым. Выйдя из автобуса, Нина зашла в комиссионный магазин Армии спасения и купила там темно-лиловый костюм от Шанель. Ей удалось уговорить продавца включить в оплату свою антикварную тряпку времен шестидесятых. Из двери она выплыла, ощущая себя размером с башню.

Ее такси прибыло в последнюю минуту, она вступила в примыкавшее к зрительному залу театральное кафе с высоким потолком. И очутилась в кромешном аду из нарядно одетых гостей. Все дурные предчувствия тут же оправдались. «Фиолетовый — цвет смерти». — «Фиолетовый, это твой цвет», — слышит она доносящийся со всех сторон шепот. Ее окружают протянутые руки и ослепительные улыбки. «Ты великолепно выглядишь». — «До нас до сих пор не доходит, что его больше нет». — «Огромная потеря. Он оставил после себя пустоту». — «Ты, наверное, была с ним до конца». Голоса исходят от нее самой. Из ее нутра. Мало кто знает, что когда-то они были женаты. Большинство даже не представляют, что между ними существует какая-то связь. Лица отворачиваются. Руки возвращаются к карманам пиджаков и сумочкам из крокодиловой кожи. Она спешит в зал, находит пустое место в середине последнего ряда и едва успевает сесть, как гасят свет. Она не знает, что за спектакль пришла смотреть. Лишь мельком взглянула на приглашение, лежавшее дома в картонной коробке, и не помнит ни названия, ни имени автора.