Бонсай

Наконец ты прислушался к барабанам джунглей. Ты теперь другой человек, освобожденный от любовной боли, пока не придешь туда, где нет природы, где нет ни плоти, ни потребностей, нет ничего, кроме красоты.

Где мы были, Крис? В каком городе? В какой стране? Я лишь хочу немного приблизиться к реальности. Немного жизни. Не мертвой я хочу быть, но живой. Вначале, когда мы повстречались, ты все время твердил: „Ты такая живая, Мона, в тебе столько жизни“. Смерть может прийти только туда, где есть жизнь.

Но до этого события оставалось еще много дней. Дней, которые предстояло прожить от начала и до конца. Отравленные растения уже нельзя было спасти. Избавиться от них. Избавиться от всех призраков. Одна Барби превратилась в четырех в моем „низкостатусном“ мозгу, где все приобретало форму. „Это несчастный случай, — говорил ты, — мужчина слаб. Это ничего не значит. Разок на стороне. Выстрел сделан, зверь на земле. Жизнь продолжается“.

Как сломить человека? Понемногу критиковать каждый день. Наступать на больные мозоли. Капля камень точит. Красть уверенность в себе. Как может исчезнуть большая любовь? Превратится в маленькую? Большая любовь — самая хрупкая.

Мы танцевали в ритме вальса, вниз по лестнице к кладбищу Барби. „Да похорони же ее“, — сказал ты. „Но откуда мне знать, что была только одна“, — ответила я с детской занудливостью. „Одна или несколько — какая разница“, — сказал ты. Что означало: 1+1+1+1+1+1+1=0. Итак, ты был с 0+1=я. Мое „низкостатусное“ существование было мгновенно повышено до +1. Как прекрасна математика в своей простоте.

„Делай со мной, что хочешь“, — сказала я. Но кому нужна была моя распродажа, ведь я и без того управляла дешевым магазином, „всё по 10…“. Ты предпочел ничто, равное 0, мне, равной +1. Плюс единица было меньше, чем 0. Много меньше.

Как это „цивилизованно“, когда секс воскресает под видом дружбы. Воплощение интеллекта. Вы ходили на художественные выставки. Ты — председатель художественного объединения „Станция 5“, а Барби изучает историю искусств. Какое совпадение! С вами бог случайностей. Приходя домой, ты с восторгом рассказывал, как искусство обогащает духовную жизнь. Тебе нечего скрывать. Секс вне системы. Вы хорошие друзья. Не более. С чего мне расстраиваться? Я твой „number one“, номер один. Выше вульгарной конкуренции с твоими подругами. Наша любовь незыблема. Но любовь не незыблема, понимаешь ты, Крис? Любовь не продукт фантазии! Любовь — реальность!

Но вот воспоминания начинают бледнеть. Как воздух, медленно выходящий из шарика. Так трудно помнить жизнь. Детали исчезают, одна за другой. Сначала звуки, затем цвета, затем сами вещи. Только контуры остаются, как в детском альбоме. Вот исчезает изумительный аромат детства и весны, исчезает вкус соленой воды. Остаются звездный туман, молочное море, первобытная эпоха. Там не живут. Ни с легкими, ни с жабрами. Потому что там нет воздуха и нет воды. Нет неба. Нет света и тьмы. Это ничто. Вне человеческого понимания. Дружок, я не знаю даже, кто ты. Только что твоя жизнь теперь принадлежит мне“.

Это было прощальное „спасибо“. Моя жизнь — в руках мертвой женщины. Я оказался в объятиях смерти. Чувство клаустрофобии взяло меня за горло: ты можешь избавиться от жены или возлюбленной, но от мертвых тебе не сбежать.

„Моя жизнь рухнула, когда я потеряла работу. Я утратила ценность. Твоей любви было недостаточно. Вся ценность человека — в работе. Я ошибочно обвинила тебя в том, что любовь не была всем. Теперь знаю: ни ради работы, ни ради любви, но ради самой жизни мы живем. Жизнь во всей своей красоте и есть смысл. Красота — истинное лицо бытия. Теперь, в неведении лишив себя жизни, теперь я это вижу. Я вижу тебя, а ты меня там, где я теперь, видеть не можешь“.

На этом месте я собирался запротестовать, но побоялся, что она вновь исчезнет, если я не дам ей выговориться.

„Смерть — не путешествие из одного состояния в другое. Смерть — это выпадение из универсума. Смерть — это нигде. Хочу попросить: не забывай меня. Ты — моя пуповина. Неси меня, как нерожденного близнеца. Зародыша с мягкими костями, мысль без кожи. Я живу только в тебе. Ты даешь мне жизнь, мой милый. Я кладу свою жизнь в твои руки. Ты прошел долгий путь. Ты на моей стороне. Я держу тебя за руку“.

Мона исчезла. Испарилась в мгновение ока. Словно я сам заставил ее исчезнуть магической силой своих век. В моей руке она оставила пластмассовую фигурку, которая казалась сухой и прохладной в густой влаге горячего воздуха.

Я взял ее с собой и пошел к отелю. Наверху, в моем пастельном номере, лег на кровать и смотрел Си-эн-эн, прикидывая, не сделать ли мне еще одну попытку найти Мону, ставшую вездесущей. В храмах и на дискотеках. Я знал, где ее искать. Такая ранняя смерть неизбежно влечет за собой беспорядочную ночную жизнь. Сменяющуюся пустыми бездумными утрами.

Выключив телевизор, я решил пойти попрощаться с ней, прежде чем уеду. Хотел домой, вернуться к работе. Понял, что работа была моей жизнью, так же как я был жизнью Моны. Мне больше не нужно было ее искать. Она была мною.

Я красиво оделся. Белая рубашка, шелковый галстук, брюки цвета хаки, коричневые туфли ручной работы. Анонимный турист. Без национальных признаков. Прежде чем выйти из отеля, я выписался. Заказал обратный билет на самолет на следующее утро. Я был счастлив, когда вышел на улицы Бангкока. Редкое чувство свободы охватило меня. Прямо перед дверью отеля на корточках сидел нищий с протянутой рукой. Я вложил в его руку два доллара, и она тотчас же сомкнулась, превратившись в кулак.

Я побывал на бесчисленных дискотеках, прежде чем наконец нашел Мону. Она танцевала на позолоченном боксерском ринге вместе с четырьмя девицами. Помахала мне, будто ждала. Совсем не такая, как на крыше. Ниже, смуглее, моложе, примерно четырнадцати лет. Продолжала махать мне. Я помахал в ответ. Четырех девиц одну за другой разобрали немолодые европейцы.

Я купил Мону, и мы поднялись в неряшливую каморку с мятой занавеской, едва прикрывавшей вход. Сели на вонючий матрас. Взяв меня за руку, она сказала, что я должен пойти в храм и поставить за нее десять свечей. Ей нельзя покидать заведение. Но поскольку мы с ней были одно, боги не обидятся. Напротив, они поприветствуют меня. Я встал и пошел, не удаляясь от нее. Между нами не было расстояния.

В храме царила толкотня. Монахи в оранжевых одеждах размахивали кадильницами, сверкающими серебром. Верующие протискивались к большой фигуре Будды. Людская масса увлекла меня в темное боковое помещение. Зажатый между потными, пахнущими благовониями телами, я принужден был двигаться вместе с ними. Под конец меня протолкнули через низенькую дверь и оставили снаружи в ослепительном солнечном сиянии. Я уехал домой, не поставив свечку за Мону. Спасибо за долготерпение, Шарлотта».

«Каждое слово из отповеди Моны впечаталось мне в мозг, малейшая дрожь в голосе проникает в нервные окончания. Внушение ли это, проекция, самообман? Что происходит между двумя людьми, как мы, тесно связанными? Я по-прежнему называю ее человеком. Хотя ее уже нет на земле, никогда она не была для меня более живой.

Того, что я испытал в Бангкоке, больше не существует. То был Нарцисс, глядящийся в свое отражение. Чудное видение. Я начал сомневаться, что побывал в Бангкоке. Там не было тела, не было кожи, не было мяса или костей. Не было рук, не было рта или бедер. Только голос, похожий на мой собственный. Эхо в сияющей пустыне. Не знаю, что за сказка прячется в этой пустыне. Фата-моргана? Дикие верблюды, идущие сквозь песчаную бурю?

Верблюды — злые животные. Их глаза и обнаженные зубы вызывают во мне ужас. Не говоря уж о злобном фырканье, напоминающем о слишком уж человеческой неудовлетворенности. Однажды во время одной из бесчисленных туристических поездок — ты знаешь, я настоящий турист — мне пришлось ехать на верблюде по тунисской пустыне. Его кажущаяся терпеливость, неторопливая походка были не чем иным, как маскировкой убийственной агрессии, которая в любой момент могла прорваться. Время от времени он издавал высокие, рычащие горловые звуки, это был ужасный и яростный вопль призрака, мементо мори.