Умышленная задержка

— Что ж, и это было бы кстати, — сказала я.

Речь пошла не о месте. Речь пошла об «Уоррендере Ловите».

Знаменитая троица сидела в ряд за письменным столом — Леопольд, Цинтия и Клод Самервиллы собственной персоной, арбитры хорошего вкуса и belles-lettres [25]. У них, думаю, была одна душа на троих. Одинаковые скорбные серо-зеленые глаза, очень похожие продолговатые овальные лица. Самый младший, Леопольд, — ему было тридцать с небольшим — имел привычку слегка подпрыгивать на стуле, когда высказывался на волнующую его тему. Цинтия сидела совершенно неподвижно, сложив на столе руки. На ней было серо-зеленое платье — в тон трем парам Самервилловых глаз — с широкими, на средневековый лад, рукавами. У старшего, Клода, начинала пробиваться седина. На долю Клода выпало обсуждать со мной деловую сторону; он делал это голосом, исполненным столь извиняющихся и робких сожалений, что было бы чистейшей жестокостью выяснять или обговаривать с ним условия договора, который, как я с ликованием заметила, лежал перед ним наготове.

Их длинный письменный стол сиял сплошной гладью — никаких пресс-папье, ручек, чернильниц, корзинок «Вх.» и «Исх.». Только мой «Уоррендер Ловит» перед Цинтией, папка с отзывами рецензентов — перед Леопольдом и договор — перед Клодом. Они словно позировали для группового портрета. Все было на месте, не хватало лишь Brandenburg Concerto [26]на заднем плане. Но я уверена, что продуманность их поз была только кажущейся. В «Триаде» до известной степени и вправду прибегали к постановочным эффектам, но, наблюдая на протяжении ряда лет, я установила, что в основе их коллективного образа на публику лежала чистейшей воды интуиция, если не гениальность.

Они поднялись, чтобы поздороваться со мной, и снова уселись, а Леопольд при этом слегка подпрыгнул.

— Мы были бы рады опубликовать ваш роман, — сказала Цинтия. Сестра и братья в унисон улыбнулись — не широко, но благожелательно.

В ту минуту я едва ли поверила б, расскажи мне кто, что Цинтия держит в любовниках грузчика с Ковент-Гарденского рынка, Леопольд увивается за капельмейстером, а Клод успел жениться на богатой американской вдове, у которой было четверо детей от первого брака и двое — от него. Мне казалось, «Триада» возникла из ничего и, стоит мне уйти, в ничто же и возвратится.

Леопольд, похлопав по папке с рецензиями, заверил, что царящий в них разнобой возбуждает со стороны издательства самый острый интерес. Он подпрыгнул на стуле и заявил:

— У одних рецензентов роман вызвал отвращение, а другие пришли в восторг.

— Поэтому мы считаем, что у него будет небольшой круг преданных читателей, — сказала Цинтия.

— Его опубликование, разумеется, ничего нам не даст в коммерческом плане, — добавил Клод.

— Общее мнение таково, — сказал Леопольд, — что, хотя злокозненность Уоррендера несколько сгущена, вы подняли общечеловеческую тему. (Подскок.)

Я сказала, что, по-моему, люди вроде Уоррендера Ловита могут существовать в действительности.

Все трое единодушно со мной согласились. Я была уверена, что среди тех, у кого книга вызвала отвращение, находились Тео и Одри Клермонты, которые от случая к случаю рецензировали для «Триады»; спустя много лет я выяснила, что избыток рвения, с каким они пытались похоронить «Уоррендера Ловита», в конечном счете как раз и склонил «Триаду» в пользу романа.

Мне хотелось взять договор с собой и спокойно его изучить — вполне понятное желание. Но столь чудовищно уязвить кроткого, нерешительного Клода — на такое не смогли бы решиться ни я и никто из моих знакомых. Я подписала договор на месте, только посмотрела, есть ли факультативная клаузула.

— Условия опциона подлежат согласованию, — прошелестел он, как бы тайно надеясь, что я не переменю решения. И добавил: — Мы сочли такую формулировку наиболее тактичной.

Он сделал ударение на слове «тактичной», вследствие чего процедура подписания договора временно утратила такт.

На самом же деле договор был хорошим. Аванс в счет гонорара составил невиданную сумму в сто фунтов, без которых я не могла обойтись. Обращаясь непосредственно к Цинтии, я поведала им о близком к завершению «Дне поминовения» и очередном задуманном мною романе — «Английская Роза». Цинтия глядела на меня своими серо-зелеными глазами, Клод благоговейно вздохнул, а Леопольд дважды подпрыгнул. Так я стала постоянным автором «Триады».

Я растянула аванс до ноября, когда «Уоррендер Ловит» должен был выйти в свет. Ноябрь — плохой месяц для публикации, но романам-дебютам с неясными перспективами приходится уступать дорогу потенциальным фаворитам. Я правила гранки романа с чувством, что все это мне окончательно надоело. «День поминовения» был почти закончен, и эту книгу я в те месяцы любила всем сердцем.

Уолли свозил меня в Кембридж; если не ошибаюсь, это было в сентябре. Мы побывали в Грантчестере, на родине Руперта Брука [27]. «И часы на старой церкви стали без десяти три?» Часы на старой церкви стоялина без десяти три. По указанию администрации. Часы, Грантчестер, Руперт Брук и обычай все еще подавать мед к чаю вдруг показались мне отвратительными, о чем я поведала Уолли. Он не был таким уж бесчувственным.

— Меня-то, надеюсь, ты не включаешь в число своих мишеней, — заметил он.

В конце концов Уолли женился на Английской Розе, прекрасно разбиравшейся во всех placement [28]и дипломатическом протоколе, и стал предметом восхищения со стороны окружающих, включая детских нянек. Со временем Уолли сделался послом и обзавелся плавательным бассейном, вокруг которого всегда толклись важные лица со своими супругами, и Уолли от случая к случаю баловал их своим появлением: «Сию минуту удрал».

«Триада» отпечатала тысячу экземпляров «Уоррендера Ловита», надеясь продать пятьсот.

— Но можно рассчитывать на несколько благожелательных рецензий, — сказала Цинтия по телефону. Ко мне на дом прислали фотографа — снять меня для суперобложки.

В конце октября вышел роман Лесли «Двумя путями». В нем фигурировала бессердечная женщина, объявившая войну бедному парнишке-кокни за привязанность нашего героя. Главная моя претензия сводилась к языку произведения. Лесли до такой степени не хватало умения передать характерный говор лондонца-кокни, что он обратился к фонетическому письму, а в моих глазах это было и остается художественным недостатком. «Чиво ж ето ты со мной изделаишь, гаспадин хароший?» — взывает у Лесли его юный кокни, хотя ему (поскольку читатель-то знает, что он кокни) всего и требовалось сказать: «Ты не можешь этого сделать». И прозвучало бы так куда достоверней, чем со всякими «чиво», «ето» и «изделаишь».

Как бы там ни было, на роман Лесли появились две рецензии, и Дотти их прихватила, чтобы мне предъявить. Рецензии были так себе, но все лучше, чем ничего.

Ничего и не появилось в первые две недели после выхода «Уоррендера Ловита». Это молчание меня огорчало, но не очень: я успела наполовину забыть о романе, настолько дорога была мне моя новая книга.

Как-то в четверг я пошла к Солли. Он обещал дать мне взаймы расплатиться за комнату — я ждала гонорар за несколько статей и рецензий. Вообще-то я еще задолжала зубному врачу, и его секретарша уже начинала терять терпение; я с утра до вечера не отвечала на телефонные звонки в уверенности, что это она так настойчиво меня добивается. Привратник страшно обиделся, когда я по внутреннему телефону попросила его всем отвечать, что меня нет дома. Он заявил, что не имеет привычки врать людям. Я объяснила, что «Нет дома»— не ложь. Формально он со мной согласился, но, судя по тону, продолжал дуться.

Солли, как обычно, сидел в окружении беспорядочной груды газет и журналов. Я сказала:

25

Художественная литература (франц.).

26

Бранденбургский Концерт (итал.).

27

Английский поэт (1887–1915), писавший в романтических традициях; далее обыгрывается строчка одного из известных стихотворений Брука.

28

Здесь: чины, ранги, иерархия (франц.).