Умышленная задержка

— Пожалуйста, не вешайте трубку, — вежливо попросила она и отлучилась на пару минут, как я поняла, за соответствующими указаниями. Вернувшись, она сообщила:

— Очень жаль, но набор разобран.

Не будучи в то время знакомой с типографским жаргоном, я сказала:

— Кем именно разобран?

— Разобран в смысле рассыпан, мисс Тэлбот. Книга снята с производства.

— А как же с гранками?

— Гранки, естественно, уничтожены.

— Благодарю вас.

На другой вечер мне удалось дозвониться до Солли по его рабочему телефону. Он велел ждать его в пабе на Флит-стрит и спустился из редакции поговорить со мной накоротке.

— Куда уж им предъявлять тебе иск за клевету, — размышлял он вслух, — это ты подашь на них в суд за отзыв о твоей книге как о клеветнической. Если, понятно, они это сделают в письменном виде. Но тебе это обойдется в целое состояние. Лучше забери у них рукопись, а договором своим, скажи, пусть подотрутся. Следующего романа им не давай. Не волнуйся. Мы найдем тебе другого издателя. Но рукопись забери. У тебя на нее полное право. По закону. Ну и дура же ты, что не оставила себе копии.

— Но ведь у меня оставался оригинал. Откуда мне было знать, что Дотти или кто-то еще его у меня сопрет?

— Я бы сказал, — заметил Солли, — что это Дотти и больше никто. Она вела себя с твоим романом как последняя дура. Впрочем, это хороший знак — когда люди из-за написанного ведут себя последними дураками, хороший знак.

Лично я ничего хорошего в этом не видела. Домой я вернулась около десяти. На следующий день я запланировала извлечь из издательства машинописный экземпляр книги, а также вплотную заняться вызволением у Дотти рукописи. Я гнала от себя мысль о том, что все экземпляры моего «Уоррендера Ловита», возможно, уже уничтожены, но она возвращалась с настойчивостью кошмара — мысль, что, возможно, нигде, буквально нигде в целом мире, нет больше моего «Уоррендера Ловита».

Потом загремел телефон. Звонила сиделка леди Эдвины.

— Я с утра пытаюсь до вас дозвониться, — сказала она. — Вы нужны леди Эдвине. У нас сегодня такой страшный день. Миссис Тимс и сэра Квентина вызвали ни свет ни заря — померла их знакомая, бедняжка леди Бернис Гилберт. Когда они вернулись, то про вас спрашивали. А потом снова ушли. Леди Эдвина так и заходится смехом — истерика. Сейчас она засыпает — я ей таблеток дала. Но она хочет вас видеть, как только…

— Отчего умерла леди Бернис?

— Боюсь, — ответила сиделка с дрожью в голосе, — что она на себя руки наложила.

9

Не сходя с места я приняла твердое решение: чего бы там ни добивался сэр Квентин, из меня ему жертвы не сделать, просто-напросто я не создана для этой роли. Известие о самоубийстве Бернис Гилберт меня ужаснуло, однако и придало мне мужества.

Утром на другой день я отправилась на Халлам-стрит. Теперь я была уверена, что сэр Квентин не только оказывает давление, чтобы похоронить «Уоррендера Ловита», но использует, крадет у меня миф. А что такое роман без мифа? Ничто. Истинный романист, тот, кто понимает свой труд как одно непрерывное стихотворение, — мифотворец, а чудо искусства заключается в бесконечном многообразии способов рассказать одну и ту же историю, и эти способы мифологичны по самой своей природе.

Я была уверена — и моя правота подтвердилась, — что Дотти раздобыла для сэра Квентина комплект гранок «Уоррендера Ловита», чтобы он смог их прочесть. Слишком легкомысленно обошлась я с этим романом, и уж прежде всего не следовало знакомить с ним Дотти. С тех пор я ни разу не показала знакомым и не читала им вслух своих сочинений до выхода в свет. Но в то время у нас было принято читать свои работы друг другу или посылать для прочтения, чтобы после обсуждать их в своем кругу; такова была литературная жизнь, какой я ее тогда знала.

На Халлам-стрит миссис Тимс все время промокала уголки глаз своим белым платочком.

— Где вы вчера пропадали? Как вы нам были нужны, — сказала она. — Сэр Квентин весь извелся.

— Где он?

Мой тон ее удивил.

— Ему пришлось уйти по делу. Сегодня будет дознание. Бедная…

Но я уже прошла в его кабинет, решительно и резко захлопнув за собой двери, и направилась прямо к ящику письменного стола, где лежали гранки. В ящике не было ничего, кроме связки ключей. Остальные ящики были заперты.

Тогда я пошла к Эдвине. Она сидела в постели, на подносе перед ней стоял завтрак. Сиделка что-то мыла в ванной, примыкающей к Эдвининой спальне. Она заглянула в комнату узнать, кто пришел.

Эдвина пребывала в нормальном для нее состоянии. Она сказала:

— Самоубийство. Совсем как та женщина у вас в романе.

— Знаю.

Я села на краешек постели и позвонила в «Парк и Ревиссон Ланни» попросить вернуть мне машинописный экземпляр «Уоррендера Ловита».

— Пожалуйста, не вешайте трубку.

Девушки не было несколько долгих минут, и я успела сообщить Эдвине, что мою книгу не будут печатать.

— Будут, будут, — сказала Эдвина, — об этом я позабочусь. Мой друг…

На том конце провода секретарша проговорила в трубку:

— Боюсь, мы уничтожили находившийся у нас экземпляр. Мистер Ланни специально для вас выложил рукопись на свой письменный стол, но вы ее не забрали, и он решил, что она вам не нужна.

— Я не видела на столе никакой рукописи. Уверена, что ее и не было.

— Но мистер Ланни утверждает, что он для вас ее приготовил. Он говорит, что выбросил рукопись. Нам, мисс Тэлбот, негде хранить рукописи. Мистер Ланни говорит, что за рукописи мы не несем никакой ответственности. Это указано в договоре.

— Передайте мистеру Ланни, что я поговорю со своим адвокатом.

— Вот именно, — сказала Эдвина, когда я положила трубку, — пусть знают, что вы поговорите со своим адвокатом.

— Нет у меня никакого адвоката. Да и говорить все равно бесполезно.

— Да, но теперь у них будет о чем подумать, — заметила Эдвина. Она взяла с подноса хрустящий гренок, намазала маслом и протянула мне. Я грызла его, раздумывая, как бы ухитриться написать «Уоррендера Ловита» заново от точки до точки. Но я знала, что не смогу. Если все экземпляры, включая гранки, которыми завладел сэр Квентин, и вправду уничтожены, то навсегда утрачена и непосредственность книги. Я не сказала Эдвине, что лишилась издателя по милости сэра Квентина; в целом старая дама успешно справлялась с тем, что произвела на свет такую дрянь, и незачем было лишний раз напоминать ей об этом. Мне снова довелось подумать о том, как мужественно Эдвина умеет смотреть в лицо фактам, когда она в своем черном атласном платье и жемчугах, тихая, но живая до кончиков ногтей, сидела в инвалидной коляске на похоронах сэра Квентина.

В то утро мне было полезно посидеть у нее на постели и погрызть гренки, которые она неустанно намазывала для меня маслом и джемом: дряхлые звездно-полосатые флаги — ее унизанные драгоценностями длинные пальцы — так и порхали среди крохотных фарфоровых тарелок и мисочек.

Один раз зашла Берил Тимс — «проверить, все ли в порядке». Сиделка по имени мисс Фишер, добрейшая душа, появилась из ванной и заверила ее, что все прекрасно. Эдвина смерила Берил Тимс взглядом. А я себе грызла гренок.

— Не попросить ли нам, — сказала мисс Фишер, — свежего чаю и еще одну чашечку?

— Зачем? Флёр может пойти на кухню и там выпить со мной кофе.

— Нянечка просила чаю, — сказала Эдвина. — И пусть нам его подадут сюда.

— Флёр ждет работа. Нам ведь не хочется отрывать Флёр от работы, правда? — вопросила Английская Роза. — Вы же знаете, что вчера мисс Фишер не взяла положенные полдня отдыха. Мы надеемся, что сегодня с нами посидит Флёр, правда? Я буду на дознании вместе с сэром Квентином, так что вы с Флёр вместе и почаевничаете, ладно?

Она не обращалась ко мне непосредственно, но у меня были свои планы, так что возможность провести в квартире несколько часов с одной лишь Эдвиной показалась мне крайне заманчивой. Когда мисс Фишер заявила: «Что вы, я и подумать не могу бросить леди Эдвину в этот тяжелый час», я тут же возразила, что с удовольствием приготовлю днем чай и вообще пригляжу за леди Эдвиной.