Страница 2 из 36
В дом на Халлам-стрит меня каждое утро впускала экономка, миссис Тимс. В первый день сэр Квентин представил ее как «Берил, миссис Тимс», каковую она с великосветским акцентом тут же исправила на «миссис Берил Тимс», и мне пришлось торчать в прихожей, не сняв пальто, пока они препирались из-за этих тонкостей. Он вежливо указал на то, что поскольку до развода она именовалась миссис Томас Тимс, то в настоящее время, если уж соблюдать точность, она является Берил, миссис Тимс, а форму «миссис Берил Тимс» уж ни в коем случае нельзя считать принятой. На что миссис Тимс заявила, что готова предъявить соцстраховскую карточку, карточки на продукты и удостоверение личности в доказательство того, что она — миссис Берил Тимс. Сэр Квентин высказал мнение, что ведомственные чиновники, выписавшие ей означенные документы, не были достаточно информированы. Позже, добавил он, он покажет ей по справочнику, чтó следует понимать под правильными формами обращения. Затем он обратился ко мне:
— Вам, надеюсь, сварливость не свойственна. Сварливая женщина что дождь на дырявую крышу — так гласит Святое писание, вот только не помню, у Екклезиаста или в Книге притчей Соломоновых. Вы, надеюсь, не очень разговорчивы?
— Я совсем не разговорчива, — ответила я, что было правдой, хотя слушать я очень любила: во мне вызревал мой роман, мой первенец. Я сняла пальто и небрежно бросила утонченной миссис Тимс; та схватила его в охапку и удалилась, демонстративно припечатывая паркет каблуками. Удаляясь, она презрительно поглядывала на пальто, вещь дешевую, из тех, что тогда выпускались под маркой «Предмет первой необходимости». В то время вся нация носила «предметы первой необходимости» — их можно было отличить по ярлыку с двумя пересекающимися полумесяцами. Многие из состоятельных, кто мог позволить себе отовариваться в дорогих модных лавках, предпочитали, однако, покупать «предметы первой необходимости», неизменно пуская при этом в ход, как я успела заметить, стандартный оборот — «вполне приемлемо». На такие оборотики у меня всегда острый слух.
Но в глазах Берил Тимс мое пальто не было вполне приемлемым.
Я прошла за сэром Квентином в библиотеку.
— «Заходите, не стесняйтесь», — молвил мухе паучок» [4], — произнес сэр Квентин, и я отметила его остроумие признательной улыбкой, что, как я догадывалась, входило в мои служебные обязанности.
На собеседовании в «Беркли» он сообщил, что меня ожидает работа «…литературного характера. Мы образуем группу. Группу, могу добавить, едва ли заурядную. Вы будете заниматься весьма интересным делом, хотя, разумеется, вам придется взять на себя организационные вопросы, машинописную работу и еще — это мерзкое американское словечко — стенографию, да, и по канцелярской части у нас в настоящий момент все чудовищно запущено, тут придется навести порядок. Вы, мисс Тэлбот, сами разберетесь, что к чему».
Когда собеседование подходило к концу, я спросила, не заплатит ли он мне уже после первой недели, потому что я никак не протяну целый месяц. Он весь подобрался — это его покоробило. Вероятно, он решил, что я собираюсь проработать неделю и уже тогда решать, остаться у него или нет; так оно отчасти и было, но и деньги мне тоже были нужны позарез.
— Ну разумеется, раз уж вы в такой нужде, — произнес он, словно речь шла о приступе морской болезни. А я все время ломала голову, почему он назначил встречу в одной из лондонских гостиниц — работать-то мне предстояло у него дома.
Теперь, впустив меня к себе в дом, он сам ответил на этот вопрос:
— Далеко не всем, мисс Тэлбот, открыты двери этого дома.
Я согласилась, что так же поступаем и все мы, и обвела комнату глазами; книг я не увидела — они стояли за стеклами. Но мое «и все мы» пришлось не по вкусу сэру Квентину: оно нас уравнивало. Он принялся объяснять мне, что я не так его поняла.
— Я имею в виду, — сказал он, — что мы образуем совершенно особый круг и цели у нас особо деликатного свойства. То, чем вы будете заниматься, — глубокая тайна. Прошу вас об этом не забывать. Я провел собеседование с шестью молодыми дамами, мисс Тэлбот, прежде чем остановил свой выбор на вас, и прошу об этом не забывать.
Сейчас он восседал за роскошным письменным столом, откинувшись в кресле, полузакрыв глаза и сведя кончики пальцев на уровне груди. Я сидела за тем же столом напротив.
Он мановением руки указал на большой застекленный шкаф старинной работы.
— Там, внутри, — произнес он, — кроются тайны.
Я не испугалась. Что он маньяк — это было ясно, и до меня, конечно, сразу дошло, что от него, пожалуй, ничего хорошего ждать не приходится, но ни в голосе, ни в поведении сэра Квентина я не уловила никакой прямой угрозы для себя лично. Однако была начеку и, говоря по правде, заинтригована. Роман, что я тогда писала, мой первенец «Уоррендер Ловит», заполнял всю мою жизнь. Я сама поражалась тому, как на протяжении работы над ним, начиная с самой первой главы, персонажи и положения, образы и обороты, без которых моя книга никак не могла обойтись, просто-напросто являлись непонятно откуда. Как магнит я притягивала нужный мне жизненный материал. И не то чтоб я воспроизводила его зеркально или дословно. Мне бы и в голову не пришло описывать сэра Квентина с натуры. Но меня осчастливил его подарок — сведенные кончики пальцев и просквозившее в словах, какими он сопроводил мановение в сторону шкафа, — «Там, внутри кроются тайны» трепетное откровение: как же он хотел произвести впечатление, до чего жаждал уверовать в самого себя. Я могла бы тут же отказаться от места и больше с ним не встречаться, ни разу о нем и не вспомнить, но две эти детали (и еще кое-что) все равно бы остались со мной. Я чувствовала себя сродни тому шкафу орехового дерева, на который он мне указал. Здесь внутри кроются тайны, подумалось мне. В то же время я внимательно слушала сэра Квентина.
После всех этих лет я привыкла к таким вот вспышкам творческого прозрения в повседневной житейской суете, но тогда они мне еще были в новинку. Точно так же стимулировала меня и миссис Тимс. Страшная женщина. Но для меня — восхитительно страшная. Должна признаться, что в сентябре 1949-го я не имела и малейшего представления о том, смогу ли дописать «Уоррендера Ловита». Но для творческого стимула было совершенно неважно, хватит у меня сил закончить книгу или нет.
Сэр Квентин продолжал вводить меня в курс дела, когда миссис Тимс принесла почту. Ее сэр Квентин проигнорировал, зато обратился ко мне:
— Я разбираю корреспонденцию только позавтракав: эта процедура слишком нервирует. — (Напомню, что в те времена почту разносили в восемь утра и те, кто не ходил на службу, читали письма за завтраком, а те, кто ходил, — в общественном транспорте.) — Слишком нервирует.
Тем временем миссис Тимс подошла к окну и сказала:
— Умерли.
Она имела в виду розы, чьи лепестки устилали поверхность стола вокруг вазы. Собрав лепестки, она стряхнула их в вазу и взяла ее, чтобы вынести. При этом она глянула в мою сторону и перехватила мой внимательный взгляд. Взгляда я не отвела, сидела, уставившись в ту же самую точку, словно витала мыслями где-то в другом месте, так что, может быть, мне и удалось внушить ей, что я вовсе за ней не следила, а просто смотрела в ее сторону, думая о чем-то другом, а может, мне и не удалось ее одурачить, тут ведь не скажешь наверняка. Она так и вышла, все бормоча про мертвые розы, всей своей повадкой очень напоминая жену одного моего знакомого, и походка у миссис Тимс была такая же.
Моим вниманием завладел сэр Квентин — он ждал, чтобы экономка наконец оставила нас в покое, полузакрыв глаза, по-молитвенному сложив ладони, локтями упершись в подлокотник и сведя кончики пальцев.
— Человеческая природа, — произнес сэр Квентин, — явление весьма удивительное, я нахожу ее весьма удивительной. Вы слышали старую поговорку «Правда чуднее вымысла»?
Я сказала, что слышала.
Стоял сухой солнечный день сентября 1949 года. Я, помнится, покосилась на окно — по кисейным занавескам бегали солнечные блики. У моих ушей хорошая память. Если я и вспоминаю какие-то прошлые встречи или старые письма вызывают их из забвения, то первыми накатывают звуковые образы и только потом — зрительные. Поэтому мне запомнилось, как говорил сэр Квентин, что именно и интонация, с какой он ко мне обратился:
4
Начало хрестоматийного стихотворения Мэри Хоуит про коварного паука и хитрую муху.