Пир

При всей объемности и мужественной стати кое-кого из монахинь рук очень больших как раз не было ни у одной. Вероятность того, что одна из сестер, в аффекте налившись смертоубийственной силой, совершила это преступление, тем самым хоть и не вполне исключалась, все же несколько убавлялась. Мужчины, обычно посещавшие монастырь, двое священников и сельскохозяйственный муж сестры Строг, тоже исключались. Священники — потому что один был в Фулеме во время убийства, а второй в самолете на Глазго. Супруг же сестры Строг находился в пансионе Сиренчестера, куда она, дабы из него сделать мужчину, направила его изучать агрономию в колледже.

Монахинь допрашивали с пристрастием, вызывая одну за другой. Пока никто ничего не видел, не слышал и не подозревал. До Маргарет еще не дошла очередь, когда мать игуменья добралась до трапезной, где следователь из Скотланд-Ярда снимал показания с сестры Рук; старая дама, приклонясь к живописной стене, призналась в убийстве.

Это было маловероятно, но чем черт не шутит. Ее признание в полиции рассмотрели со всем тщанием и отложили, как бы на черный день. Допрос монахинь продолжился, а мать игуменью тем временем препроводили в постель. У нее произошла остановка сердца, она оправилась, подтвердила свое признание, попросила и получила последнее причастие и умерла. Согласно признанию достопочтенной матери, ее возмутило заявление сестры Роз, которое та сделала по ходу телевизионной программы. Она сказала в своем интервью, что ей не очень хорошо в монастыре. «Как насчет жизни духа? — говорила она. — Почему нас лишают духовной жизни?» И пошла жаловаться, что монастырь, мол, не что иное, как отделение службы здравоохранения, и мать игуменья — главная виновница ситуации.

У большинства монахинь было твердое алиби на час преступления, а у кого не было алиби, у тех не было мотива. Маргарет, которую тоже допросили, в тот вечер ездила к Юнис в Далидж — «поглядеть на новенького племянника».

Нельзя сказать, чтоб у матери игуменьи были большие руки. В интересах следствия прокрутили прежде отставленный эпизод с ее речью. В полиции весь фильм изучали с хищным вниманием. Признание матери игуменьи, кажется, радикально меняло образ старушки, столь тонно и важно сидевшей в кресле-каталке. Пока ей не приходилось спать в темноте, рассказывала она мисс Джонс, она была вполне здоровым и сильным членом коллектива. Голос как будто задержался на словах «здоровым» и «сильным», как бы подчеркивая их. Даже самые упертые из детективов уловили в нем легкую дрожь, когда она продолжала: «Кое-кто решил, что я скоро помру (слегка ударив на «я»). Смотрят на меня, как на привидение, как будто лицо у меня череп, а под платьем я голый скелет».

— Она это, ясное дело, — сказал один полицейский. Когда дошли до интервью с убитой («...наш монастырь не что иное, как отделение службы здравоохранения. Почему нас лишают духовной жизни?»), всем захотелось вернуться к первоисточнику — к исповеди матери игуменьи. Но поздно было допрашивать ее подробней.

Беда в том, что никто из следователей не мог от души поверить, что она совершила это убийство, хоть логические рассуждения к тому и вели. Пытались найти хоть одного сообщника. В комнате игуменьи обнаружился учебник по карате, который все остальные монахини, по их показаниям, в жизни никогда раньше не видели.

В телевизионных новостях прокрутили отрывки из первоначальной программы с комментариями сестры Строг. «Это конец монастыря Доброй Надежды, — говорила она. — Большинство молодых монахинь уже поразъехались. Невольно ощущается вмешательство сверхъестественных сил в столь трагическое событие. Дом перейдет адвокатской фирме».

Дорогой папочка!

Я в субботу вернусь домой. Насовсем.

Ужасно оказаться в таком близком соприкосновении с убийством и так скоро после того, что уже пришлось пережить. К счастью, как ты уже знаешь, признание матери игуменьи разрядило атмосферу. В полиции с нами были предельно вежливы, ничего общего с теми муками, какие мне пришлось претерпеть тогда, после смерти бабушки. Никто не может понять, как мать игуменья оказалась физически, не говоря уж морально, способна на такой поступок. Тут какая-то тайна. Оказывается, она занималась карате. И как она могла — в ее состоянии ?

Я никак не отделаюсь от мысли, что все это как-то связано с той телевизионной программой. Один из их команды оставил у меня на подушке записку, назначил свидание. Конечно, это ничего не доказывает. Кроме его нахальства.

Я получила письмо от дяди Магнуса. Он знает, что я была в тот вечер у Юнис. Но намекает, бросает на меня тень подозрения, абсолютно без всякого повода. Представляешь, он даже цитирует Шопенгауэра относительно моего алиби — «хронология не есть причинность». Бедный старик. Я могу на него в суд подать.

Дом продается. Почти все разъехались. Только три монахини еще проделывают свою гидротерапию (моются) на кухне, да сестра Строг осуществляет общее руководство. Сестра Пэннис собирается преподавать рисование в женской школе, а сестра Рук вернется к водопроводческой работе, когда нервы позволят. Очень мало кто думает о les autres.

10

Сразу после свадьбы Маргарет с Уильямом Дамьеном Хильда Дамьен дважды звонила из Австралии Крис Донован. Во второй раз она попросила Крис, сможет ли она сама или Харли проследить за покупкой картины Моне, о которой она договорилась на аукционе «Сотбис».

Харли, придя из мастерской после дня работы, услышал про эту просьбу. Он очень даже хотел поучаствовать в таком забавном деле; был просто в восторге. Хильда, Крис ему сказала, инструктировала своего лондонского адвоката, чтобы тот предоставил Харли Риду полную свободу действий и решение о том, как хранить картину.

Хоспис внес поднос с сухим мартини для Крис и к нему стакан с мастерски изготовленным льдом. В этот час он всегда держал наготове напитки. Далее он занялся виски с содовой и со льдом для Харли.

— И какой же это Моне? — спросил Харли.

— Не сказала. Ну ты же знаешь, Хильда есть Хильда. Она просто покупает «Моне».

Улыбка Харли выражала нечто среднее между презрением и снисходительностью. Но он сказал:

— Скоро выясню. И она его собралась тащить в Австралию?

— Нет. Представляешь? После всего, что она заявляла, она решила его подарить молодоженам. Только это секрет. Она его повесит у них в Хамстеде, сюрпризом.

— Но по-моему, она им неплохую квартирку уже подарила?

— Ну, а теперь они получат еще Моне.

— И сколько она за него заплатила?

— Не знаю, — сказала Крис. Она смаковала свой сухой мартини.

— Выясню. Наверно, много. Безумно много.

Хоспис вышел из комнаты.

Люк говорил в телефонной будке:

— Только что имел разговор с дворецким.

— Ну и?

— Восемнадцатое подтверждается.

— Ну и?

— Двое по фамилии Сьюзи. Титулованная пара.

— Занимались мы этими Сьюзи. Пустой номер.

— Антцингеры. Правда, они мои друзья. Не богатые, то есть как богатые бывают богаты.

— Как их?

— Антцингеры. Я буду очень обязан, если...

— А я буду очень обязан, если дождусь продолжения.

— Дамьен.

— Дамьен!

— Ну, Дамьен. Кажется, он считает, что будут мать с сыном. Она им отделывает квартиру в Хампстеде. Картину купила на стену, этого художника по фамилии Моне, француза...

— Моне, говоришь?

— Только что его купила, на днях.

Оставалось всего десять дней до званого ужина Крис Донован.

По Лондону гулял грипп, и Роланд Сайкс его подцепил. Он сидел в кресле у себя в гостиной. Аннабел зашла его проведать.

— Ложился бы ты в постель, — сказала она.

Он шелестел газетными вырезками.

— Насчет этой Мерчи, которая будет на ужине у Крис Донован, — сказал он. — Я вспомнил. Я работал в архиве на адвоката, который вел дело двух ее тетушек. Они оспаривали завещание. Дело закрыли по обоюдному соглашению. Но ты только подумай, что за этим стоит! Я же знал, что там сенсационное что-то. Бабку этой самой Маргарет, которая вышла за молодого Дамьена, — убили.