Memento mori

– Ах, это опять ты, – сказал в телефон Гай. – Слушай, сыночек, мне сейчас, ей-богу, не до тебя. Ко мне пришел друг-поэт, и мы как раз собрались выпить.

Ясный мальчишеский голос спросил:

– А это кто у вас, мистер Перси Мэннеринг?

– Само собой, – сказал Гай.

– У меня к нему несколько слов.

– Это вас, – сказал Гай, протягивая трубку Перси.

– Меня? Что за вздор, как это меня?

– Вас, вас, – сказал Гай, – тут один школьничек вами интересуется.

– Алло, кто говорит? – недоверчиво прогудел в трубку Перси.

– Помните, что вас ждет смерть, – сказал мужской, вовсе не мальчишеский голос.

– Мэннеринг у телефона. Перси Мэннеринг.

– Ему и сказано, – отрубил голос, и раздались гудки.

Перси растерянно оглядел комнату.

– Да это тот самый, про которого все говорят, – сказал он.

– Тони, где выпивка? – потребовал Гай.

– Он, он самый, – прорычал Перси, и глаза его жадно зажглись.

– В общем, славный паренек. Ему, видать, экзамены не по силам. Словят, ох, словят его легавые.

– Никакой он не паренек, – сказал Перси, подняв стакан и осушив его, – сильный, звучный голос, полный достоинства, как у Уильяма Батлера Йейтса.

– Не забывайте подливать мистеру Мэннерингу, Тони, – сказал Гай. – Мистер Мэннеринг останется пообедать с нами.

Перси принял стакан и откинулся в кресле.

– Вот это переживание! – сказал он.

– Намеки бессмертия, – заметил Гай.

Перси взглянул на Гая и показал на телефон.

– Это ваши проделки? – спросил он.

– Нет, не мои, – воспротивился Гай.

– Да, пожалуй, не ваши! – Старик осушил стакан, посмотрел на часы и поднялся. – Опоздаю на поезд, – сказал он.

– Оставайтесь ночевать, – сказал Гай. – В чем дело.

Перси неуверенным шагом прошелся по комнате. Он взял журнал и сказал:

– Ну вот что...

– Так вон лежит лист бумаги на столе – пишите редактору опровержение, – сказал Гай.

– Да, – согласился старик. – Завтра безотлагательно.

– Есть одна строфа в «Чайльд Гарольде», – сказал Гай. – Очень бы мне ее хотелось с вами обсудить. Как она там...

– Никто, – объявил Перси, – ни один человек за последние полстолетия «Чайльд Гарольда» не понял. Начинать-то надо с последних двух строф, эх вы. В этом же вся тайна поэмы. А эпизоды...

Тони просунул голову в дверь.

– Не был ли я призван?

– Нет, призван не был, но раз уж на то пошло, так вот, мистер Мэннеринг остается у нас ночевать.

Перси остался на ночь и наутро написал протестующее письмо редактору. Потом он остался на три недели и написал за это время шекспировский сонет под названием «Memento mori», первый вариант которого заканчивался таким двустишием:

Второй вариант кончался иначе:

Имелся и третий:

И много было набросков и разночтений.

Эрик Колстон и миссис Петтигру дожидались возвращения Годфри.

– Что-то у него сегодня неладное на уме, – сказала миссис Петтигру. – По-моему, это как-то связано с утренним посещением старика Уорнера. Он, правда, долго не сидел. Я как раз пошла буквально через улицу за сигаретами, возвращаюсь, а на пороге Уорнер. Я его спрашиваю: «Вы, наверно, Годфри хотите видеть?» Он мне в ответ: «Я уже повидался с Годфри, спасибо». Но я выясню, в чем там у них дело, – чуть погодите, я все выясню. Захожу в дом, а Годфри на меня прямо-таки дико осклабился – и, представляете, вышел на улицу. Я за ним не поспела. К обеду не явился – вот они, его рыбные палочки, на столе. Ну, я выясню.

– Он завещание-то подписал? – осведомился Эрик.

– Нет, юристы все тянут резину.

Еще бы им не тянуть, подумал Эрик. Получив письмо от Олив, он первым же поездом приехал в Лондон. И прежде всего сходил к поверенному. А уж потом заявился к миссис Петтигру.

Миссис Петтигру наполнила стакан Эрика. Она еще раз заметила, какие у него маленькие руки, и не на шутку испугалась.

Эрик был мужчина плотный и внешне напоминал свою мать, только что женские черты и женский склад внешности ему как-то не очень шли. Он был широк в бедрах и большеголов. У него, как у Чармиан, были широко расставленные глаза, острый подбородок и аккуратный носик. А рот у него был большой, как у дамы Летти, чей изувеченный труп был обнаружен позже, в этот вечер.

И все же, повторяла себе миссис Петтигру, к мужчинам вроде Эрика она подход знает. Не то чтобы ей доводилось иметь дело с таким точно типом. Но такое поведение было ей вполне знакомо – человек, как она понимала, ненормальный: к деньгам очень жаден – и все-таки готов жертвовать любыми деньгами ради иного, особого и пакостного удовлетворения. Знавала, знавала она людей, которым дороже всяких денег была, например, своя амбиция.

Настолько-то она его, голубчика, кажется, понимает. Ничуть, пожалуй, неудивительно будет, если он кому-то в отместку пожертвует чем угодно. Только вот можно ли ему доверять?

– Я ведь как, – сказал он ей, – я действую из нравственных побуждений. Я твердо уверен в том, что моему старику это будет полезно. Послужит ему уроком.

Ох, ну Эрик, видать, тот еще фрукт! Она взглянула на его маленькие кисти, на женский – вылитая Чармиан! – разрез глаз и подумала, что доверилась она ему, пожалуй, сдуру.

Эрик и правда был тот еще фрукт. Олив написала ему, что отца шантажирует «некая миссис Петтигру» и он, того и гляди, завещает ей бóльшую часть состояния. Эрик действовал быстро, ни минуты не размышляя. Не стал он размышлять и в поезде из Корнуолла; зато как тешили его восхитительные перспективы: уничтожение Годфри; измывательство над Чармиан; вероятное открытие родственной души в этой миссис Петтигру под ее вероятной суровой внешностью; упоительная возможность при всяком удобном случае заголять всех перед всеми; и упоенное обладание наличными в сумме, достаточной для того, чтобы пойти к тетке Летти и сказать ей все, что он о ней думает.

Не то чтобы он особенно знал, что он о ней думает. С юных лет он затвердил одно: семья перед ним в неоплатном долгу. И все, в том числе и семья, сходились на этом от его двадцати двух до двадцати восьми лет, то есть целую вечность. Он был ни в чем не согласен со своей семьей, кроме как в том, что: «Во всяком случае, мы жестоко провинились перед Эриком. Как это мы так сплоховали? Бедный Эрик, Чармиан его чересчур избаловала. Ребенок вырос без материнской ласки. Годфри слишком с ним носился, он никогда не обращал на мальчика никакого внимания. Годфри был излишне уступчив, слишком строг, скупился, задаривал его деньгами». Умственный климат изменился, и взрослые переросли эти свои суждения, но к тому времени Эрик накрепко их усвоил.

Летти повезла его отдохнуть душою и телом; он ее обокрал, а ответ держала гостиничная прислуга. Она попробовала заинтересовать его посещением заключенных: он стал проносить в «Уормвуд скрабз» письма и табак. «Бедный Эрик, ему не дают никакой возможности... Совершенно напрасно послали его в эту идиотскую школу. Неужели надо было унижать его экзаменами? Во всем виновата Чармиан... Летти во всем виновата... Годфри никогда пальцем не шевельнул...» Он поступил в художественную школу и попался с поличным, стащив шесть тюбиков краски. Его отправили на психоанализ к врачу-фрейдисту; но врач ему не понравился. Его показали психиатру-адлерианцу, потом персоналисту. Тем временем он совратил несовершеннолетнего служителя клуба, и стало ясно, что ему нужна соответствующая и чуткая психотерапия. Его излечили, и он вполне доказал это, обрюхатив горничную. Чармиан приняла католичество.