Memento mori

Эти строчки были тут же вычеркнуты. Они к ее замыслу не шли. Сначала-то она и собиралась написать в этом роде, но, рассудив – ах да, припомнила она – у нее решено было как-нибудь помягче воззвать к его совести. С такими, как Эрик, надо хитрить. Она взяла другой лист и начала сначала, вдруг задержав перо, когда ей почудился непонятный звук.

«В мыслях у меня лишь твоя бедная мать, которая сейчас в пансионате, и твой несчастный старик отец, дряхлеющий со дня на день, вот поэтому я...»

Она дописала письмо, адресовала его, запечатала и позвонила Гвен, чтобы не упустить шестичасовую почту. Потом она вспомнила, что Гвен уже нет.

Дама Летти растерянно положила письмо на столик в прихожей и решила, что надо поужинать и послушать новости.

На ужин она приготовила паровую рыбу, съела ее и вымыла посуду. И слушала новости до половины десятого. Потом выключила приемник, пошла в прихожую и простояла там минут пять, не послышится ли чего. И в самом деле, звуки слышались – из кухни, справа из гостиной и сверху.

Еще сорок пять минут она тщательно обыскивала дом и сад перед домом и позади него. Потом она заперла и закрыла на засов обе двери. Затем заперла все комнаты и взяла с собой ключи. И наконец медленно поднялась в спальню, через ступеньку, затаив дыхание, останавливаясь послушать. Нет, как хотите, а на крыше кто-то есть.

Она заперла за собой дверь спальни и приперла ее стулом. Нет, как хотите, а в саду кто-то есть. Завтра надо будет потребовать от члена парламента, чтобы он ответил. На предыдущее письмо он не отозвался – в понедельник она отправила его или во вторник? Ну словом, пора бы и ответить. Полиция вся подкуплена, ничего себе. Надо сделать запрос в парламенте. Есть же где-нибудь защита. Она протянула руку и пощупала тяжелую трость, прислоненную к ее постели. И наконец заснула. Проснулась она внезапно, от звонка в ушах, и была ошеломлена действительностью.

Она включила свет. Пять минут третьего. Возле ее туалетного столика стоял мужчина, ящики были выдвинуты и перерыты. Он обернулся и поглядел на нее. Дверь в спальню была открыта. В коридоре горел свет, и она слышала, там кто-то ходит. Она вскрикнула, схватила трость и поднялась с постели, когда раздался голос из коридора: «Хватит, пошли». Человек у столика подумал-подумал, потом подскочил к Летти. Она разинула рот и выпучила на него свои желто-карие глаза. Он вырвал трость из старушечьей руки и несколькими ударами набалдашника размозжил ей череп. Восемьдесят один год ей не исполнился.

Глава четырнадцатая

Прошло четыре дня, пока молочник заметил, что бутылки стоят на ступеньках у дамы Летти и никто их не берет, а потом вошла в дом полиция и нашла труп, торчащий из кровати.

Между тем Годфри совершенно не удивлялся, почему нет вестей от Летти. Телефон ее был отключен, и она редко давала о себе знать. Да и вообще, у него были другие заботы. Приходил тут Алек Уорнер с этим удивительным, несуразным, пакостным и, однако, живительным сообщением от Тэйлор. Ну, Уорнера он, конечно, выгнал из дому. Алек вроде бы этого и ожидал и удалился, когда Годфри сказал ему: «Вон отсюда», словно актер, отыгравший свою роль. Однако оставил бумажный листок с перечнем дат и описью мест. Годфри изучил этот документик и вдруг почувствовал себя, впервые за несколько месяцев, почти здоровым. Он вышел из дому и в рассуждении, что делать дальше, выпил виски с содовой. Потягивая виски, он от души презирал Гая Лита и все же с удовольствием думал о нем как о причастном к этому новому, благодатному ощущению. Он заказал еще виски и хихикнул, представив Гая, согнутого в три погибели над своими двумя клюками. Все бы ему пакостничать, поганцу несчастному.

Гай Лит сидел у себя в кабинете по адресу Старые Конюшни, Стедрост, Суррей, усердно трудясь над своими мемуарами, публиковавшимися частями в журнале. Усердие было отнюдь не умственное, а чисто физическое. Его пальцы, скрюченные вокруг толстого стержня большой авторучки, двигались с трудом. Может, еще год-другой сгодятся, – если только могут на что-нибудь сгодиться эти искривленные, шишковатые... Он время от времени укоризненно поглядывал на них – ну, еще год, может, прослужат, если зима позволит. Как, однако, в старости опрощается жизнь, думал Гай, ведь кажется, защищен всем привычным домашним уютом, а погоде подвластен больше, чем юный полярник в арктических льдах. И как просто самоутверждаются законы физики, сокрушая человеческие замыслы. У Гая было расслабление коленных суставов: при всякой попытке ступить на одну ногу она тут же подкашивалась и подшибала другую. И хотя он не упускал случая горько заметить: «Вот сволочь какая, этот закон тяготения», однако же большей частью был вполне весел. Еще он страдал ревматизмом шейных мышц, из-за которого приходилось жить с вытянутой и искривленной шеей. Но он по мере сил приноровился к этим телесным изъянам, глядя на все искоса и передвигаясь с помощью слуги на автомобиле или же на двух клюках. К слуге своему, богобоязненному, подобострастному и тишайшему холостяку ирландцу, он питал самые теплые чувства и называл его в глаза Тони, а за глаза Иисусликом.

Тони принес утренний кофе и почту, которая всегда запаздывала. Он положил два письма возле разрезного ножа, поставил кофе перед Гаем, оправил брючные складки, переступил с ноги на ногу и просиял. Он постоянно возносил девятидневные моления за обращение Гая, хотя тот и говорил ему:

– Чем больше вы за меня молитесь, Тони, тем пуще я коснею в грехе. То есть коснел бы, будь у меня малейшая возможность грешить.

Гай вскрыл конверт побольше: там оказалась верстка – новые главы его мемуаров.

– Эй, Тони, – сказал он, – почитайте-ка верстку.

– Ах, вы же знаете, что я не умею читать без очков.

– Мягко сказано, Тони, – ибо в очках Тони тоже не очень-то умел читать: разве что в случае крайней необходимости, водя пальцем по строчкам, слово за словом.

– Воистину, сэр, это весьма прискорбно. – И Тони исчез.

Гай вскрыл другое письмо, и ухмылка его показалась бы зловещей, если не знать, что она была такая просто из-за искривленной шеи. Письмо было от Алека Уорнера.

«Дорогой Гай,

увы, я послал Перси Мэннерингу очередную порцию Ваших мемуаров. Он все равно бы их прочел. Увы, он, кажется, несколько расстроен Вашими новейшими отзывами о Доусоне.

Поблагодарив меня за присылку журнала, Мэннеринг сообщил, что намерен Вас повидать, – по-видимому, с целью беседы. Надеюсь, он Вам не очень досадит, а Вы не будете к нему слишком отроги.

И я убежден, что Вы не откажете мне, любезный друг, измерить его пульс и температуру при первой возможности, как только кончите беседовать. Еще бы лучше во времябеседы, но это может оказаться затруднительным. Любые Ваши наблюдения относительно цвета его лица, характера речи (ясности и т. п.) и вообще поведения во времябеседы были бы, как Вы понимаете, необычайно желательны.

Мэннеринг явится к Вам завтра, т. е. в тот самый день, когда, надеюсь, Вы и получите это письмо, – примерно в 15.40. Я объяснил ему расписание поездов и рассказал в подробностях, как до Вас добраться.

Итак, любезный друг,

Гай вложил письмо обратно в конверт и позвонил в пансионат, где теперь пребывала Чармиан. Нельзя ли, спросил он, навестить ее сегодня во второй половине дня? Сестра пошла справилась и ответила, что можно. Тогда он велел Тони подать машину в 15.15.

Он, впрочем, и так собирался проведать Чармиан. Нынче же, кстати, было тепло и ясно, облака наплывали и рассеивались. На Алека Уорнера он не сердился. Ну, прирожденный пакостник, только сам того, по счастью, не сознает. Ему жалко было Перси Мэннеринга: вот человек скатает понапрасну.

Встав в четверть четвертого, он оставил записку на Староконюшенных дверях: «Уехал на несколько дней». Что было курам на смех, но увы, Перси, с тем и возьмите.