Страница 8 из 18
— Александра, — ноет Уинифрида, — ну почему я должна таскать подносы, ведь есть же кухонные монахини?
— Ни под каким видом, — говорит Александра. — Не надо нам посторонних. Вам тем более тоже достанется.
— А кухонные монахини такие уродины, — говорит Милдред.
— И такие всё кретинки, — добавляет Вальбурга.
— Это верно, — говорит покладистая Уинифрида и отправляется выполнять поручения.
— Полезный человек Уинифрида, — говорит Александра.
— Уинифрида всегда на что-нибудь пригодится, — говорит Милдред.
— Положительная женщина, — говорит Вальбурга. — Очень понадобится, когда с Фелицатой дойдет до дела.
— Ну, это уж вам вдвоем решать, — говорит Александра. — Я как очевидная кандидатка на место аббатисы Круской не стану лично участвовать в том, на что вы намекаете.
— А я, как хотите, ни на что не намекала, — говорит Милдред.
— Я тоже нет, — говорит Вальбурга. — Пока ни на что.
— Будет вам наитие, — говорит Александра. — Не знаю, почему бы мне и не обставить этот покой заново. Надо его, пожалуй, выполнить в зеленом. У меня слабость к зеленому. А как разобраться с Фелицатой — это вас озарит завтра-послезавтра где-нибудь между заутреней и хвалитнами, хвалитнами и Первым Часом, между Первым и Третьим Часом, а может, между Третьим и Шестым, Шестым и Девятым, Девятым и вечерней или, наконец, между вечерней и повечерием.
Возвращается Уинифрида, высокая и осанистая, словно сменивший пол дворецкий: в руках у нее поднос, накрытый на четверых. Она ставит его на столик, шарит в кармане, извлекает оттуда книгу и отдает Александре ключи.
Они сидят за столиком, вино разлито.
— Прочесть застольную молитву? — спрашивает благообразная и большеглазая Уинифрида, хотя остальные уже запускают в банку с паштетом перламутровые ножички.
— Да нет, необязательно, — говорит Александра, намазывая паштет на облатку, — у меня провиант вполне доброкачественный.
Округлив глаза, Уинифрида пригибается к столу и сообщает:
— А я видела утренний телеснимок, где Фелицата с Томасом.
— Я тоже видела, — говорит Вальбурга. — Я не понимаю этих любителей свежего воздуха — чем их не устраивает обычный платяной шкаф, там тепло и уютно.
Александра говорит:
— Я видела негатив. И с тех пор у меня мутно на душе. Это не для них. Только красивым людям позволительно заниматься любовью под объективом.
— Как все было скромно и как продуманно в старых смешанных монастырях, — с грустью говорит Милдред.
— А я сделаю как встарь, — говорит Александра. — Если я хоть несколько лет пробуду аббатисой Круской, у каждой монахини будет особый духовник, как во времена моего предка святого Гилберта, ректора Семпрингамского. У каждой монахини свой иезуит. Обслуга, как в одиннадцатом веке, — из братьев-послушников цистерцианского ордена, из молчальников. А теперь с вашего позволения, Вальбурга, почитаем-ка «Искусство войны», а то время идет, сроки близятся.
Александра грациозно отодвигает тарелку и, закинув локоть за спинку, устраивается в кресле поудобнее, чтобы листать положенную перед ней книгу. Белые чепцы задумчиво нависают над страницами, а палец Александры выискивает нужные места.
— Вот, например, — говорит Александра, и ее прелестный указательный палец останавливается на полях. — «Поговорив со многими о том, что вам должно делать, обсудите с избранными то, что вы решили предпринять».
Колокол звонит к заутрене, и Александра закрывает книгу. Вальбурга идет впереди, а Александра напутствует:
— Сестры, трезвитесь и бодрствуйте. Монастырь наш под угрозой, и нам должно просить Всевышнего об укреплении наших сил.
— О большем и мечтать нельзя, — говорит Милдред.
— О меньшем и просить стыдно, — заверяет Вальбурга.
— Природа наша испорчена грехопадением, — говорит Александра. — Но как прекрасно воскликнул святой Августин: «О блаженная вина, достойная такого Искупителя! О felix culpa!»
— Аминь, — ответствуют три ее спутницы.
Они выходят к лестнице.
— О блаженный изъян! — говорит Александра.
Фелицата уже ждет, окруженная сторонницами, а за ними черные ряды безымянных монахинь; и сверху спускаются трое с чинной Вальбургой во главе, все такие статные и горделивые. Накидки разбираются, и все выходят в полночный путь к часовне.
Фелицата выскальзывает из строя, и покрывало ее сливается с темнотой, а сестры вереницей проходят мимо на молитву. Затем, когда из часовни начинают наплывами литься песнопения, она мчится прямиком по траве в дом — быстренько, как утица по озерной глади. Фелицата взбегает по широкой лестнице, вот она включает свет в приемной аббатисы. Ее личико озаряется гневом при виде остатков маленькой пирушки; она плюет на них со злобой цыганки-нищенки и по-кошачьи шипит, глядя на эту преступную роскошь. Но вот она уже опомнилась, кинулась в дверь и склонилась над зеленым аппаратом.
Гудки, гудки, гудки... потом трубку снимают.
— Гертруда! — говорит она. — Неужели это вы?
— Я на выходе, — говорит Гертруда. — Вертолет ждет.
— Гертруда, какие вы дела вершите. Мы тут слышали...
— Затем и звоните? — говорит Гертруда.
— Гертруда, наш монастырь — рассадник порчи и лицемерия. Я хочу все изменить, и монахини, многие, со мной заодно. Мы хотим освободиться. Мы хотим справедливости.
— Сестра, бдите и бодрствуйте, — говорит Гертруда. — Справедливость возможна, но никому не дано ее обеспечить. Это предприятие роковое. Весь монастырь пойдет прахом.
— Ой, Гертруда, мы веруем, что любовь свободна и что свобода в любви.
— Это можно устроить, — говорит Гертруда.
— Да, Гертруда, но в мою жизнь вошел мужчина. Что делать с мужчиной бедной монахине?
— Мужчину, как известно, надо ублажать сверху и снизу, — говорит Гертруда. — Вам надо научиться готовить и подучиться всему прочему.
И телефон ревет, как дикий зверь.
— Что это, Гертруда?
— Это вертолет, — говорит Гертруда и кладет трубку.
— Прочтите им это вслух, — говорит Александра. Снова наступило обеденное время. — Пусть потом не говорят, что мы скрывали свои намерения. Наши монахини такие одурелые, что все равно ничего не поймут, а Фелицатины свихнулись на сентиментальном иисусопоклонстве. Да, прочтите вслух. Вряд ли они имеют уши, но да услышат.
Кухонные монахини плавают с подносами по проходам между трапезными столами и разносят рубленую крапиву с картофельным пюре.
Уинифрида стоит за кафедрой и объявляет главу тридцать четвертую, стих первый Экклезиастики [10]:
«Глупцы питают тщетные надежды, и сновидения баюкают их. Обольстишься ли ложными мечтаниями? Не лучше ли простирать руки за тенями или гнаться за ветром? Лишь знаки, не более, видим во снах; лишь собственный образ предстает человеку. Разве бывает, чтобы нечистое очистило? Так же и ложь не может предвосхитить. Обличай безумство их, и неверное предвиденье, и лживые знаменья, и чародейные сны. Даже сердце женщины, снедаемой похотью, не столь обманчиво. И если не было тебе явлено от Вседержителя, не обольщайся; ибо сновидчество помутило многие умы и многих низвергло. Веруй же обетованиям закона, ибо не преминут исполниться, и мудрые советчики твои скажут тебе то же».
Уинифрида замолкает и пролистывает книгу до следующей вышитой в рукодельне закладки. Туманным взором обводит она трапезную, где кухонные монахини разносят по проходам кувшины и разливают по стаканам бодрящий кипяток. Вилки подымаются к лицам, и рты раскрываются, приемля пищу. Все здесь, все на местах, кроме судомоек и послушниц, но они не в счет, и старших инокинь, а те, конечно, считаются. Жизнь человеческая затерта в этом бессмысленном сборище как нигде; стали они все такими или всегда такими были, так или иначе, но жалки они до крайности, тем более что сами они об этом не подозревают. Подпрыгивают вилки, разеваются рты, и в них исчезает крапива с картофельным пюре. Монахини подносят к поджатым губкам испускающие пар стаканы и пригубливают воду, словно теплый сок неизведанного вкуса: причащаются в ожидании избавительницы Фелицаты. А пока что благодетельная Уинифрида преподносит им Экклезиаста, главу девятую, стих одиннадцатый.
10
Апокрифическая книга, включенная в канонический текст Библии у католиков и отсутствующая в православном Писании.