Смерть раньше смерти

— Потому что из–за этого страдает работа. — Яуберт сразу понял, что ответил необдуманно. И доктор Нортир тоже все поняла.

Она довольно долго молчала.

— У вас такой интересный выговор. Я из Гаутенга. Никак не могу привыкнуть к тому, как говорят жители Кейптауна. Вы здесь родились?

Яуберт посмотрел на свои коричневые туфли, которые не мешало бы почистить.

— В Гудворде, — кивнул он.

— У вас есть братья, сестры?

Разве в его личном деле нет сведений о близких родственниках?

— Старшая сестра.

— Она живет в Кейптауне?

— Нет. В Секунде.

Яуберт взглянул на Ханну Нортир. Какое интересное лицо! Широкий лоб, большие, широко посаженные карие глаза, густые брови.

— Вы с сестрой похожи?

— Нет. — Яуберт понимал, что должен сказать что–то еще. Его ответы слишком уж кратки. — Она похожа на отца.

— А вы?

— На маму. — Ему стало неловко, не по себе. Все, что он хотел сказать, казалось ему банальным. Но тем не менее он продолжал: — Я вообще пошел в родню по маминой линии. Ее отец, мой дед, тоже был крупным. — Он глубоко вздохнул: — И неуклюжим. — Он сразу понял, что последнее слово лишнее, и разозлился на себя. Он похож на вора, который нарочно роняет ключи на месте преступления.

— Вы считаете себя неуклюжим? — механически спросила Ханна Нортир. Как ни странно, у Яуберта полегчало на душе. По крайней мере, она не чувствует себя хозяйкой положения.

— Я и есть неуклюжий.

— Почему вы так говорите? — оживилась психолог.

— Я всегда таким был. — Он обшаривал взглядом книжные полки, но ничего не видел. — С тех пор, как себя помню. — Сразу нахлынули воспоминания. Яуберт поднял палец и, запинаясь, продолжал: — В начальной школе… я всегда приходил последним на соревнованиях по бегу… — Яуберт не знал, что на его лице появилась кривая улыбка. — Я очень переживал из–за этого… в младших классах. Потом привык.

— Почему вы переживали?

— Мой отец… Я хотел быть похожим на него. — Яуберт снова замкнулся в себе. Пора заткнуть плотину.

Психолог продолжила не сразу.

— Ваши родители еще живы?

— Нет.

Она молчала.

— Мой отец умер три года назад. От инфаркта. Мама умерла годом позже. Ему было шестьдесят один год. Ей — пятьдесят девять. — Вспоминать ему не хотелось.

— Чем занимался ваш отец?

— Служил в полиции. Семнадцать лет был начальником участка в Гудвуде. — Яуберт посмотрел на психолога и понял, что та начала сопоставлять, сравнивать. В голове завертелись колесики. Отец пациента был полицейским. Сам пациент тоже полицейский. Это что–то да значит. Но если она начнет делать выводы, то обязательно ошибется. — Я стал полицейским не потому, что мой отец служил в полиции.

— Вот как?

Она очень умна. Поймала его–таки. Но больше такого не повторится. Яуберт промолчал. Принялся шарить в карманах, ища сигареты. Нет, еще рано. Он вытащил руки, снова скрестил их на груди.

— Он был хорошим полицейским?

Да что она так привязалась к его отцу?

— Не знаю. Да. Он был человеком другой эпохи. Подчиненные его любили… как белые, так и цветные.

Об отце он не говорил даже с Ларой.

— Но по–моему, они его боялись.

Он никогда не говорил об отце с Блэки Суортом. И с мамой, и с сестрой. Обсуждать характер отца ему не хотелось.

— Он унижал всех цветных, независимо от цвета их кожи. Был самым настоящим расистом. Малайцев он называл не «цветными», а «мулатами» и «желтопузиками» Так и говорил им в глаза: «Иди сюда, желтопузик!» Коса и зулусов он называл только «ниггерами». И не просто «ниггерами», а «проклятыми ниггерами». В его времена чернокожих полицейских не было, были только чернокожие преступники. Их становилось все больше и больше; они переезжали из Восточной Капской провинции в поисках работы. Он их ненавидел.

Яуберт поерзал в черном кожаном кресле, скрестил руки на груди, голову наклонил вперед. Волосы у него были взъерошены — не мешало бы причесаться; туфли нуждались в чистке. Галстук съехал набок. Он слышал собственный голос словно со стороны. Как будто вылетел за пределы собственного тела. Говори, Матт Яуберт, говори. Пусть докторша препарирует остатки твоей жизни с помощью своих познаний. Высосет из них кровь.

— Я тоже сначала ненавидел чернокожих, потому что их ненавидел отец. Но позже я начал читать; у меня появились друзья, чьи родители придерживались других взглядов. А потом я начал просто… презирать отца за узость его мышления, за примитивность, за бесполезную, бессмысленную ненависть. Это было частью… общего процесса.

Яуберт блуждал в лабиринтах воспоминаний.

Ему стало больно. Он вспоминал, как стоял у могилы отца и понимал, что ненавидит его. Никто ни о чем не догадывался. Хотя отец что–то подозревал.

— Я ненавидел его… доктор. — Он нарочно не обратился к ней по имени, отдаляясь, создавая дистанцию. Она любопытствовала. Хотела знать. Хотела услышать, какие призраки бродят в его голове. Что ж, он ей все расскажет. Мало не покажется! Сам расскажет, до того как она все из него вытащит с помощью своего тихого голоска и научных познаний. — Я ненавидел его, потому что он был таким, каким я ни за что не смог бы стать. И еще потому, что он презирал все, что нравилось мне. Отец был такой сильный и… быстроногий. В пятницу вечером, бывало, он выстраивал цветных констеблей на улице за участком. «Ну–ка, желтопузики, посмотрим, кто из вас обгонит меня, быстрее добежит до фонаря. Кто обгонит, получит отпуск». Ему было за пятьдесят, но им ни разу не удавалось обогнать его. А я был медлительный. Отец ругал меня, обзывал лентяем. Говорил, что я должен играть в регби, потому что регби сделает из меня мужчину. Я записался в секцию плавания. Очень старался… Я плавал так, как будто от результата зависела моя жизнь. В воде я не был ни толстым, ни неуклюжим, ни уродливым. Отец считал, что плавание — спорт для девчонок. «Пусть девчонки барахтаются в водичке. Настоящие мужчины должны играть в регби. Регби закаляет, от него крепчают яйца». Он не курил. Говорил, что курение вредит здоровью. Поэтому я начал курить. Он не читал, потому что считал, что для настоящих мужчин существует единственная книга — жизнь. Чтение он тоже считал занятием для девчонок. Поэтому я начал много читать. Он постоянно всех обижал, задевал. Третировал и мать и сестру. Я обращался с ними мягко и вежливо. Он называл небелых «желтопузики», «ниггеры» и «китаезы». Я ко всем обращался на «вы». А потом отец взял и умер.

Волнение перехлестнуло через край, стеснило грудь. Его затрясло. Неожиданно он закрыл лицо руками. Ну и что, что она смотрит…

Вдруг ему захотелось рассказать ей о смерти. Желание овладело им, словно в лихорадке. Он предвкушал облегчение. Поговори об этом, Матт Яуберт, и освободишься…

Он выпрямился, сунул руку в карман. Достал сигареты. Руки у него дрожали. Закурил. Сейчас доктор наверняка что–нибудь скажет. У нее такая работа.

— Почему вы выбрали ту же профессию?

— В Гудвуде детективы, сотрудники уголовного розыска были на особом положении. Работал там такой лейтенант Кумбс. Он носил шляпу, черную шляпу. И говорил тихим голосом. Со всеми. И курил самокрутки, набивал их баночным табаком. Носил костюмы–тройки, ездил на «форде–фэрлейне». Кумбса знали все. О нем несколько раз писали в газетах; он раскрыл много убийств. Мы жили рядом с участком. Как–то я сидел на крыльце и читал, а он проходил мимо, возвращался из управления уголовного розыска на Фортреккер–роуд. Наверное, заходил к отцу. Он остановился у нашей калитки и посмотрел на меня. И сказал: «Нам в полиции нужны умные люди». Потом он ушел. Больше он ни разу со мной не разговаривал. Я даже не знаю, что с ним потом стало.

Яуберт затушил окурок. Он не докурил сигарету и до половины.

— Отец всегда говорил, что его детям в полиции не место. А мне после слов Кумбса захотелось стать детективом. Я мечтал, чтобы мой отец был таким, как Кумбс.

Надо намекнуть умной докторше, что она не там ищет. Идет по ложному следу, который ведет в тупик. Его сломил вовсе не отец. А смерть. Смерть Лары Яуберт.