Школа добродетели

— Почему?

— Стюарт стал таким эмоциональным и странным. Его религиозная мания может передаться Мередиту, и… ну…

— Ты хочешь сказать, он может напасть на мальчика?

— Да нет, конечно. Но я не хочу, чтобы у Мередита завязались эмоциональные отношения со Стюартом.

Томас, некоторое время назад отложивший свою ручку, снова взял ее.

— Я не вижу тут никаких проблем, а вот после нашего вмешательства они могут возникнуть.

— Жаль, что Эдвард мало общается с Мередитом, ведь мальчик любит его, хотя сейчас от этого мало проку. А вот Стюарт — он такой фальшивый и бесчеловечный. Конечно, это сложно, мы же никого не хотим оскорбить. Ты пишешь о мистере Блиннете?

— Нет.

— Он по-прежнему думает, что убил и закопал свою жену и она превратилась в ракитник? Что там у него новенького, если это не секрет?

— Нет, он всем об этом рассказывает. Старый школьный учитель из Манчестера выпускает стальные провода, которые попадают прямо в голову мистера Блиннета и передают призывы.

— Призывы?

— Они не представляют ни малейшего интереса. Что-то вроде «Ешьте больше сыра». Мистер Блиннет устал от этих призывов. Иногда учитель манипулирует проводами, делая мистеру Блиннету больно — это наказание за его безразличие к призывам. Есть провода стальные, а есть золотые. Золотые вызывают маленькие пожары в голове мистера Блиннета, которые иногда проявляются в виде пламени в его волосах.

— Ты их видел?

— Нет.

— Бедняга, — проговорила Мидж. — Не могу себе представить, на что это похоже, когда тебе в голову приходят такие мысли. Сумасшедшие такие изобретательные. Неудивительно, что поэтов считают сумасшедшими.

— Сумасшедшие ничуть не похожи на поэтов, — сказал Томас. — Их фантазии подробные и затейливые, но мертвые. Это справедливо и для мистера Блиннета, поскольку он тоже считает себя мертвым.

— А еще он считает себя мессией! Конечно же, он еврей.

— Он тихий мессия без амбиций.

— Он противный. Мередит его боится. Жаль, что он приходит к тебе, когда клиника закрыта. Он улыбается жуткой вкрадчивой улыбкой, но глаза у него пронзительные и проницательные.

— Когда я уйду из клиники, с мистером Блиннетом будут проблемы, — сказал Томас. — Мы сможем жить за городом. А Мередит будет в интернате.

— Ты не собираешься уходить из клиники, — ответила Мидж. — Я надеюсь, мистер Блиннет не дурачит тебя. Кажется, ты вообще не хочешь лечить его. Ты сегодня поздно вернешься?

— Да. А ты собираешься на ланч с этой твоей школьной подружкой из Америки?

— Да. Она отложила отъезд домой. Кстати, не забудь о концерте в школе Мередита.

— Какие цветы ты купишь сегодня?

— Ирисы и тигровые лилии.

Томас отъехал на своем кресле от стола, протянул руку, и Мидж пересела ему на колени.

— Моя любимая Мидж, желаю тебе хорошего дня.

— И тебе того же. Ты с кем-то встречаешься сегодня утром?

— Да, с Эдвардом.

— С Эдвардом? Правда? Ты его просил прийти?

— Нет. Он позвонил.

— Значит, ты был прав.

— Да.

— Я очень сочувствую Эдварду. Мне кажется, я смогла бы ему помочь. Может, мне тоже с ним встретиться?

— Нет, еще рано. Пока, растрепа. Выглядишь лет на семнадцать.

— Так ты говорил со Стюартом? — спросил Томас.

— Это он со мной говорил, — сказал Эдвард.

— И что он сказал?

— Он сказал, чтобы я прекратил читать триллеры и принялся за Библию, что я должен смотреть на азалии…

— На азалии?

— Ну, точнее, на азалию. Мидж принесла мне азалию.

— Правда? Какая молодчина!

— И слушать птичий щебет, и сидеть тихо и дышать. Найти что-нибудь хорошее и вцепиться в него, как терьер…

— И ты последовал его советам?

— Нет, конечно. Я выкинул азалию в окно. То есть собирался выкинуть, но он ее унес.

— Он тебя не трогал?

— Трогал меня? Господи Иисусе, нет!

— Слушай, я хочу, чтобы ты отказался от таблеток, которые тебе прописала Урсула. Ты сможешь?

— Да. Я уже почти отказался. От них никакого толку.

— И если ты не возражаешь, я бы хотел посмотреть одно из писем миссис Уилсден, если ты получишь еще. Ты говорил, что уничтожил их. Наверное, писание этих писем доставляет ей удовольствие.

— Конечно же получу! Она настоящий художник. Она все время говорит одно и то же, но никогда не повторяется. Она наверняка получает удовольствие.

— Это своеобразная форма траура. Она пройдет. Глубокая скорбь подобна навязчивой мелодии.

— Мне тоже все говорят, что и у меня все пройдет. Но оно не пройдет. Оно уже столько времени со мной. Я, наверное, стал другим человеком. Моя болезнь — это я сам. Со мной все кончено. Вы знаете, если двигатель самолета в определенный момент глохнет, то ему уже не взлететь, самолет непременно рухнет под воздействием собственной тяжести, и никакая сила его не поднимет. Это мертвый груз, обреченный на падение. Мои двигатели отказали. Я падаю. Я обречен на падение. У меня не осталось энергии. Так или иначе, но со мной все кончено.

— Ты способен говорить. Ты полон интересных мыслей.

— Это потому, что я использую вашу энергию, — ответил Эдвард. — Я уйду от вас и снова окажусь в своей черной машине. Я и теперь в ней, а наш разговор происходит автоматически, он истерический, вы его генерируете. У меня не умственная болезнь, а душевная. Я раньше и не подозревал, что это такое. Это факт. Факт, с которым я вынужден жить — с тем, что случилось, что я совершил. Люди говорят: «С какими-то вещами нужно смиряться», но я не могу с этим смириться, я могу только умереть, только никак не умираю. Каждое утро просыпаюсь в мучениях, все мое тело пронизывает боль, словно меня казнят на электрическом стуле, но я никак не могу умереть.

— Продолжай, пока тебе хватает красноречия.

— Я боюсь всего, я боюсь полиции и докторов. Я даже вас боюсь. Вы ведь не позволите им лечить меня электрошоком?

— Об этом и речи нет. И нет никаких «их». Есть только я.

— Все равно они могут добраться до меня. Знаете, я об этом никому не говорил, но я обманул следствие. Я сказал, что у Марка был наркотик и он сам принял его. Это неправда. Я дал ему наркотик — добавил в сэндвич. Я его обманул. Он не знал, что там наркотик, он сам никогда бы этого не сделал. Он ненавидел наркотики и все время пытался заставить меня бросить их. Миссис Уилсден, конечно же, догадалась об этом. Вы думаете, я должен пойти и рассказать об этом коронеру?

— Нет, я так не думаю, — ответил Томас.

— Но я все равно рад, что сказал вам. Я знаю: все, что я вам говорю, останется между нами. Я рад, что сказал об этом.

— У человека должны быть ценности. Правда — это важно.

— Я разошелся с правдой.

— Нет, не разошелся. Только что ты это продемонстрировал. Твое представление, будто ты расстался с правдой, — это заблуждение. Несчастные люди утешаются ложью, а потом чувствуют, что все вокруг фальшиво…

— Это обо мне. Я лишен малейшей возможности действовать правильно или делать добрые дела. Эта целая система горестей — все горести, когда-либо пережитые мною, входят в эту горесть и усиливают ее. Для тех угрызений совести, что испытываю я, нет лекарства. Я потерял опору. Это как пытаться складывать цифры во сне. Вы полагаете, что я могу думать, — ничего я не могу. Вы взываете к моему интеллекту, а его нет.

— Да никуда он не делся! Он есть, не надо так беззастенчиво лгать. Попытайся систематизировать происходящее, поразмысли над несколькими концепциями. Ты обрадовался, когда рассказал мне о том, что отягощает твою совесть. Совесть у тебя есть. Ты можешь проводить различия. Ты только что говорил о скорби и о раскаянии. Можешь ты упорядочить эти ощущения? Что находится в основе? Не отвечай сразу, постарайся подумать.

Эдвард, сидевший в кресле по другую сторону стола Томаса, задумался.

— Ну вот… то, о чем я только что сказал… нет смысла говорить очевидные вещи… то, что случилось, и как вернуть случившееся назад… какой ужас я совершил… и Марк, которого я люблю… он жил и умер…