Школа добродетели

«Я в полном одиночестве, — думал он, — никто мне не помогает, никто не в силах мне помочь, да я и не хочу ничьей помощи. Я смотрю в будущее и понимаю, что мне лучше не жить. Ведь я еле-еле тащусь по этой земле, оставляя грязный след. Я мертвец, ходячий мертвец, люди должны это видеть. Почему они не убегают? Нет, они убегают, они чураются меня. Ни один голос до меня не доходит. Я никогда не смогу думать, никогда не смогу работать, я конченый человек. Я лишился свободно мыслящего разума, он целиком отравлен, напитан черным ядом. Я — машина, а не человеческая душа. Моя душа мертва, моя несчастная душа мертва».

Эдвард жалел, что не может оплакать собственную душу. Он попытался, но выдавил лишь две-три слезинки — слез у него не было. Но пока он думал об этом и мысленно выражал свои чувства ясными и точными словами, ноги автоматически несли его по улице, которую он нашел по карте, чтобы не плутать по городу. Даже имя (миссис Куэйд) не выходило у него из головы, пока он шел, чеканя шаг, словно страдающий робот.

Он еще раз сверился с карточкой, хотя хорошо запомнил номер, и остановился перед высоким кирпичным типовым домом, каких было много в этой части Лондона. Некоторые обветшали, другие выглядели великолепно. Этот дом был из ветхих. Сбоку на двери была пришпилена карточка — такая же, как у него в руке, — с припиской от руки: «Первый этаж». Рядом с дверью висел колокольчик, но Эдвард не видел смысла звонить — дверь была открыта. Он посмотрел на часы: без двадцати пяти пять. Он подумал, не погулять ли ему немного, но потом решил, что это психологически невозможно. К тому же он не взял с собой зонтик и уже промок. Эдвард вошел в дом, вытирая волосы носовым платком, и преодолел несколько ступенек, устланных потертой дорожкой. На первом этаже была единственная приоткрытая дверь, на которой он увидел записку: «Сеанс в 5 часов. Пожалуйста, входите». Эдвард вошел.

Он оказался в полутемном коридоре квартиры, куда выходило несколько закрытых дверей. Здесь стоял довольно неприятный сладковато-пыльный запах — то ли старой косметики, то ли какой-то сухой гнили. Он чувствовал, как бьется его сердце, задержал дыхание, прислушался и кашлянул. Открылась дверь, и в тусклом свете он увидел женщину, увешанную драгоценностями. Таково, по крайней мере, было его первое впечатление. Потом он разглядел ее: невысокая женщина с толстой шеей, в темном красно-синем платье, в подобии тюрбана на голове, украшенная множеством ожерелий. Одни ожерелья были короткими, они впивались в ее плоть, другие, подлиннее, свисали рядами до самого пояса. В ушах у женщины сверкали и раскачивались сережки. Ожерелья постукивали и позвякивали. Женщина заговорила.

— Вы рано, дорогой, но все равно входите, — произнесла она с едва заметным ирландским акцентом.

Эдвард последовал за ней.

Он оказался в довольно большой комнате с тремя высокими окнами. Шторы на окнах были задернуты, и дневной свет в комнату почти не проникал.

— Меня зовут миссис Куэйд.

Она включила лампочку под абажуром, и Эдвард увидел стоящие полукругом стулья, тяжелую мебель у стен, высокий диван и два затертых кресла, камин с покрытой золой решеткой, буфет с кружевной отделкой и фарфором, прикрытый шалью телевизор. Миссис Куэйд тщательнее задернула шторы и сказала:

— Вы новенький.

— Да.

— Бывали когда-нибудь на сеансе?

— Нет.

— Вам придется заплатить.

Эдвард предполагал это. Он протянул деньги — плата оказалась на удивление умеренной. Миссис Куэйд не произвела на него впечатления. Ее драгоценности в свете лампы оказались самодельной бижутерией в «народном» стиле. Эдвард решил, что она шарлатанка.

— Я все объясню потом, когда придут остальные, — сказала миссис Куэйд. — Сегодня, думаю, народу будет немного. Садитесь вон туда.

Она вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. Эдвард положил свой мокрый плащ под стул. Его поразил тот факт, что место ему она выбрала сама.

В темной комнате было душно и пахло так же, как в коридоре, только еще сильнее. Возможно, запах средства для полировки мебели смешался с каким-то другим, грязным и кисловатым. Шторы были из плотной мохнатой ткани, и Эдвард инстинктивно определил ее как «шениль», причем о существовании этого слова в своем словаре он и не подозревал. Шторы показались ему пыльными, и он подавил в себе желание подойти и пощупать их. В центре комнаты с потолка свисал большой старомодный круглый абажур матового стекла. В банальности этой обстановки чудилось что-то мрачное, зловещее. Вазы на грязных кружевах буфета были особенно уродливы, невыносимо уродливы. Эдвард вернулся в привычное состояние отчаяния и страха. Он прислушался к собственному дыханию, к приглушенному шуму машин на улице; в комнате, однако, по-прежнему стояла тишина. Пыльный сладковатый запах беспокоил его и что-то напоминал. Он понял, что именно: ароматическую свечку, горевшую в полутемной комнате Сары Плоумейн, когда он лежал в ее постели, а Марк умирал.

Кто-то тихо вошел в дверь и сел неподалеку от Эдварда. Это был мужчина, который быстро огляделся и склонил голову, словно в молитве. До Эдварда доносился слабый звук его учащенного дыхания. Появилось еще несколько человек; мужчины и женщины входили так же крадучись, наклонив головы или прикрывая лица. Эдвард чувствовал себя неловко и не мог настроиться на атмосферу в комнате; его волосы еще не высохли, брюки тоже вымокли и, похоже, сели. Он замерз, и от воротника его пиджака пахло влажной шерстью. Эдвард нервничал. Было минут пять шестого, когда вошла миссис Куэйд — в том же наряде, что и прежде, только в тюрбане появились новые стекляшки. Она убавила накал единственной лампы, повернув выключатель, после чего свет приобрел красноватый оттенок и стал совсем тусклым.

Потом она произнесла скучным деловым голосом, более подходящим для медицинской сестры или социального работника, чем для вестницы иного мира:

— Пожалуйста, подвиньте ваши стулья и образуйте небольшой круг, а пустые уберите в сторону, чтобы я была в центре, вот так.

Собравшиеся неловко проволокли стулья по ворсистому ковру, кто-то отошел подальше, кто-то придвинулся поближе. Все расселись и образовали более тесный кружок. Миссис Куэйд продолжала:

— Среди нас два новых человека. Они еще не участвовали в наших разговорах с теми, кто находится по ту сторону, и позвольте мне сказать им несколько слов. Вы все пришли сюда со своими нуждами и желаниями, бедами и страстями, в скорби по утраченным близким или в поисках наставления. Чтобы получить ответ от того, кто находится по ту сторону, необходимо ваше серьезное и тесное взаимодействие. Вы, конечно, должны хранить молчание. Прошу вас не вскрикивать и не пытаться заговорить с духами. Все общение будет происходить через меня — иного не дано. Самое главное: вы должны сосредоточиться на тех, кого вы любите, кто ушел от вас, а также на ясности и эффективности каналов связи, которые будут вам открываться. Мы рассчитываем на вашу помощь. Когда я говорю «мы», я хочу сказать, что мы не одни, я не одна. Чтобы связаться с теми, кто живет в вечном свете, за пределами нашего мира, кто пытается поговорить с нами, оставшимися в этом темном мире, необходим дух-проводник. Мой проводник — женщина по имени Мэри Гедди. Она жила в восемнадцатом веке, служила экономкой в большом доме на западе страны. Она свяжет нас с теми, кто нам нужен. Может быть, вы услышите множество голосов — сначала Мэри Гедди, а потом и других духов, желающих поговорить с вами. А может быть, вы не услышите голосов дорогих вам людей, это зависит от самих духов. Но вы можете удостоиться помощи и получить послание от них. Иногда духи становятся видимы, но такое случается не часто. Не прикасайтесь к ним и не пытайтесь их удержать. Прошу вас оставаться на местах, пока я не объявлю, что сеанс закончен. Сидите спокойно, ничего не бойтесь, сосредоточьтесь. Сначала побудьте немного в темноте.

Эдвард внимательно слушал и воспринимал эту речь на одном уровне сознания и при этом размышлял: «А вдруг со мной произойдет что-то страшное? Такой кошмар, что он сведет меня с ума и полностью разрушит? Не лучше ли мне сейчас быстренько встать и уйти?» Он испытывал жуткий страх, он тяжело дышал открытым ртом, каждый удар сердца болью отдавался в его груди. Но в то же время он чувствовал что-то вроде облегчения оттого, что оказался в этой ловушке и не может уйти. Теперь уже ничего нельзя сделать. И еще Эдвард думал: «Я дрожу от отчаяния и горя; я как большая гроза, разрушительная тревога в центре темной комнаты, делающая невозможным то, что здесь должно произойти; я не смогу сосредоточиться, я закричу». Он попытался подумать о Марке, увидеть Марка, умилостивить его дух. Прошло некоторое время — тишина начала действовать на него, и он закрыл глаза. Потом миссис Куэйд заговорила, и на сей раз Эдварду показалось, что у нее появился сильный западноанглийский акцент. Он казался неестественным, как у плохой актрисы. Голос, предположительно принадлежавший Мэри Гедди, сначала довольно неразборчиво произнес что-то вроде «дети» или «дети мои». Она откашлялась, и голос стал отчетливее.