Страница 8 из 86
— Правильно, зато мы знаем, что политиков мало волнует торжество справедливости, их волнует, чтобы выглядело так, будто она торжествует — вследствие их неусыпных трудов. На него, по всей видимости, уже нажимают, добиваясь официального расследования.
— Какого рода расследования?
— С этим еще не ясно — главное, что тут в игру вступаете вы.
— Я?
— Да. Вы не поверите, какого о вас лестного мнения наши верхи. Премьер желает возложить расследование на вас.
— И каков будет мой статус в этом случае?
— Слава те Господи, глазом не моргнул — я-то боялся, что вы взорветесь! Статуса, строго говоря, — никакого, расследование будет носить чисто ведомственный характер. То есть я даю вам поручение, вы его выполняете. Со всем прочим будем разбираться по ходу дела.
— Понятно. Основное, по-видимому, — действовать без промедлений.
— Именно. Покуда не разрослось, как снежный ком, — вот чего не хочет премьер. Если бы разгрести это все быстренько, установить, что там было и было ли, показать, что интересы спецслужб не затронуты, тогда можно бы избежать официального расследования, которого премьеру хочется не больше нашего.
— Как раз такое показать не просто. Ежели у Радичи не все чисто в плане частной жизни, да еще пресса будет усердствовать с намеками, то люди поверят чему угодно. Примеров предостаточно. Впрочем, попытка не пытка. Тем более, что у меня, кажется, и выбора особого нет! Я полагаю, быть не может, чтобы Радичи действительно уступил шантажу и передал кому-то секретные материалы?
— Исключено, — сказал Октавиан. — Как остальные — согласны?
— Чужая душа — потемки, — сказал Биранн, — и все же от Радичи я бы такого не ожидал.
— Согласен, — сказал Джордж Дройзен. — Притом я знал его неплохо, в тех рамках, какие позволяет служба.
— То есть в достаточно узких рамках, — сказал Дьюкейн. — И однако, это факт, что его шантажировали?
— Так утверждают.
— И факт, что он застрелился. С чего бы ему стреляться?
— Мало того, на работе! — сказал Октавиан. — Ведь неспроста, вот что меня поразило, ведь это о чем-то говорит! Почему бы не застрелиться тихо-мирно дома?
— Его безумно потрясла смерть жены, — сказал Джордж Дройзен. — Помните, она погибла в прошлом году, выпала из окна, что ли. Буквально ходил убитый.
— Да, чем не мотив, — сказал Дьюкейн. — Он не оставил записки?
— Нет, — сказал Октавиан. — Что тоже странно. Такой любитель был писать служебные записки по поводу и без! А уж о собственной смерти ему, казалось бы, написать сам бог велел.
— Если бы точно установить причину самоубийства, тем самым прояснился бы пункт относительно спецслужб. Похоже, нам предстоит немало разведать о Радичи. Вы хорошо его знали, Биранн?
— Вообще почти не знал, — сказал Биранн. — Просто встречались на работе, и то нечасто. Нет, не знал.
— Я и сам пересекался с ним не так уж часто, — сказал Дьюкейн, — но, признаюсь, с этой Еленой Прекрасной он меня удивил. Не подумал бы, что Радичи из эдаких.
— Каждый мужчина из эдаких, — со смешком сказал Биранн.
Дьюкейн сделал вид, что не слышит.
— Я бы куда скорее отнес его к разряду чудаков, немного тронутых на научной почве. Последний разговор у нас с ним был о проявлениях полтергейста. Согласно его теории, существует связь между ними и поверхностью мирового океана.
— Он сообщался с душами усопших, — сказал Джордж Дройзен.
— В конце концов, — сказал Октавиан, — спиритизм, колдовство и прочее — все это связано, и всегда было связано, с сексом. К большинству из нас секс приходит в сопряжении с тем или иным вывертом. Может, в этом просто состоял его выверт.
Дьюкейн не был так уж уверен насчет большинства. Он невольно спросил себя, приходит ли секс к самому Октавиану в сопряжении с вывертом.
— Есть у него родные, близкие? — спросил он.
— Никого, как будто, кроме сестры, да и та уже много лет живет в Канаде.
— В полицию нужно идти, — сказал Дьюкейн, — поглядим, чем они располагают, хотя предвижу, что немногим. Не позаботитесь, Октавиан, предупредить обо мне кого следует в Скотленд-Ярде? А вам бы, Дройзен стоило прогуляться снова по Флит-стрит, навести подробнее справки об этой истории и, кстати, выяснить, кто скормил ее прессе.
— Назад в насиженные пабы! — сказал Дройзен. — С нашим удовольствием.
— Мне потребуется от вас официальное письмо, Октавиан.
— Я уже вчерне набросал.
— Тогда вставьте, ладно, что я по собственному усмотрению решаю, раскрывать или нет то, что, на мой взгляд, не существенно для цели расследования.
— Думаете, можно? — с сомнением сказал Октавиан.
— Да разумеется! Не нравственность же бедняги Радичи мы расследуем, в конце концов. Как его звали, между прочим?
— Джозеф, — сказал Биранн.
— Вы в Дорсет едете, Октавиан?
— Всенепременно! Мало того — вы тоже. Нет смысла начинать, покуда Дройзен не проведет свои розыски.
— Ну хорошо. Как только добудете что-нибудь, позвоните. — Он продиктовал Дройзену номер телефона в Трескоуме. — Что ж, это все, друзья.
Дьюкейн встал. Дройзен — тоже. Биранн продолжал сидеть, почтительно глядя на Октавиана.
Дьюкейн мысленно выругал себя за забвение приличий. Он слишком привык, в дружбе с Октавианом, к своему признанному превосходству и на минуточку упустил из вида, что находится в кабинете Октавиана, что не он, а Октавиан проводит это совещание. Но сильнее всего в это мгновение он ощутил вражду к Биранну. Однажды, много лет назад, он, сидя в ресторане, слышал нечаянно, что за перегородкой говорит о нем Биранн: Биранн рассуждал о том, правда ли, что Дьюкейн — гомосексуалист. Выругав себя еще и за назойливую память об этом, Дьюкейн будто услышал вновь тот характерный, тот язвительный смешок Биранна.
Глава пятая
— А как в Древней Греции варили яйца? — спросил у матери Эдвард Биранн.
— Ты знаешь, не скажу, — отозвалась Пола.
— А как на древнегреческом будет «яйцо всмятку»? — спросила Генриетта.
— Не знаю. Что яйца употребляли в пищу — об этом кое-где упоминается, а вот о том, чтоб варили, — не припомню.
— Возможно, ели сырыми, — сказала Генриетта.
— Сомнительно, — сказала Пола. — У Гомера что-нибудь есть на этот счет, не помните?
Близнецы, которых мать обучала греческому и латыни чуть ли не с колыбели, были уже нешуточные специалисты в области классических языков. Из Гомера, однако, им ничего на память не приходило.
— Можно бы поискать у Лиделла [3]и Скотта [4], — сказала Генриетта.
— Вилли, вот кто будет знать, — сказал Эдвард.
— Можно, мы вечером те водоросли положим в ванну, когда будем купаться? — спросила Генриетта.
— Это лучше спрашивайте у Мэри, — сказала Пола.
— Для тебя там письмо внизу, — сказал Эдвард. — Чур, марка — мне!
— Ты свинтус! — крикнула его сестра.
Двойняшки, действуя преимущественно в духе доброго согласия, соперничали, когда речь шла о марках.
Пола рассмеялась. Она в эти минуты как раз собралась выйти из дому.
— А что за марка?
— Австралийская.
Холодная, мрачная тень накрыла Полу. Продолжая машинально улыбаться, отзываясь на болтовню своих детей, она вышла из комнаты и спустилась вниз по лестнице. Мало ли от кого еще могло быть это письмо… Но только никого другого она в Австралии не знала.
Письма всегда раскладывали на большом, круглом, палисандрового дерева столе посреди холла, заваленном обычно также газетами, книжками, которые на данный момент читали в доме, и дребеденью, имеющей отношение к играм двойняшек. Эдвард, добежав первым, схватил брошюру «Еще о хищных осах», которой заблаговременно прикрыл письмо, спасая марку от глаз Генриетты. Пола еще издали разглядела на конверте узнаваемый почерк Эрика.
— Можно, мам, эту — мне?
— А можно, мне тогда — в следующий раз, — крикнула Генриетта, — и потом — тоже, и потом?
3
Лиделл, Генри Джордж (1811–1898) — английский ученый, составитель «Греческого лексикона».
4
Скотт, Майкл (1175–1234) — шотландский переводчик и астролог.