О приятных и праведных

Дьюкейн устало нагнулся подобрать письма, лежащие на дверном коврике. Побрел назад в гостиную, поворошил угли в камине. Обратил внимание, что на всей мебели лежит пыль. Куда же запропастился этот чертов Файви? Ежеминутная радость бытия, не покидавшая его, несколько притупилась, несколько удлинилась льдинка, залегшая внутри. Не заработал ли он хроническое нездоровье, которое заявит о себе в скором времени? Дьюкейн зябко поежился и заметил, что стучит зубами.

Почему-то он очень ждал этой встречи с Биранном. И вот она прошла, точно во сне. Правда, он уже больше не считал Биранна негодяем. Мало-помалу, с неизбежностью, Биранн стал ему нравиться. Но одновременно то напряжение, что связывало их, ослабло. Биранн ему сделался не нужен. Притом, если Биранн вернется к Поле — да и вообще в любом случае, — он рано или поздно оскорбится вмешательством Дьюкейна, усмотрев в нем только желание лишний раз проявить свою власть. Может, оно и было только желанием проявить свою власть. Биранн будет избегать его, и, если они с Полой вновь соединятся, Пола начнет избегать его тоже. Дьюкейн вздохнул. Так хотелось поговорить с участливым человеком — например, с Мэри Клоудир, так хотелось, чтобы кто-нибудь пожалел его, утешил. Хотелось опять очень ждать чего-то… Он сел и стал перебирать письма.

Одно письмо было от Кейт, другое — от Джессики; третий конверт был надписан незнакомым почерком. Дьюкейн открыл его первым. Письмо гласило:

«Дорогой Джон!

Вы, наверно, удивляетесь, куда подевалась эта Джуди, и я подумала, что обязана вам написать и сообщить о себе, потому что видела от вас столько хорошего, честно говорю. Вы, Джон, изменили мою жизнь, хотя и не в том смысле, что научили строго соблюдать Десять Заповедей. Через вас я нашла своего суженого! И не ругайте себя, что дурно поступили, боюсь, вы смотрите на брачные узы серьезнее, чем я, но это, по-моему, оттого, что сами не женаты. Я все равно твердо надумала уходить от Питера, когда в моей жизни появился Эван, в тот вечер, когда он вез меня от вас, и пускай мы с ним знакомы такое короткое время, мы знаем, что созданы для друг друга и вот теперь вдвоем уезжаем. Угадайте, где мы будем, когда вы получите это письмо? На пароходе по пути в Австралию! Такая удача, что моих скромных сбережений как раз хватило на билеты! Поскольку Эван, как и я, — австралийский валлиец, то, значит, все сложилось правильно, он везет меня к себе на родину, у его папы там свой автосервис, и он поможет нам на первых порах, так что пожелайте мне счастья! Ну, вот и все, рада была с вами познакомиться, правда, только жаль, что мы с вами ни разу сами знаете чего, хотя молчу, а то Эван жутко ревнивый! Ждите от меня открытку с видом Сиднейского моста.

Искренне Ваша,

Джуди».

До Дьюкейна не сразу дошло, что Эван — не кто иной, как разносторонний Файви. Что ж, оставалось надеяться, что у Джуди не будет причин изменить свое мнение относительно ее суженого. Не исключено, впрочем, что в данном случае Файви встретил себе ровню. Ему же самому теперь предстояло искать нового слугу. Будет впредь осмотрительнее в своем выборе. Только через неделю Дьюкейн хватился, что вместе с Файви исчезли несколько пар самых дорогих его запонок, а также кольцо с печаткой, принадлежавшее его отцу. Запонки — ладно, но кольца ему было жаль.

А сейчас он открыл письмо от Джессики.

«Милый Джон!

Извини, что не отвечала на твои многочисленные письма, телеграммы и т. д., не отзывалась на телефонные и дверные звонки. Это было что-то новенькое, согласись, что ты так стремился меня увидеть. Как ты, очевидно, знаешь, мне стало известно про Кейт. Что тут можно сказать? Я глубоко потрясена тем, что ты счел нужным мне лгать. Ты избрал неверный способ оградить меня от страданий, так как узнать все самой было гораздо больнее. Я ненавижу вранье и недомолвки, и ты, по-моему, в глубине души — тоже, так что теперь, когда все раскрылось, тебе, наверное, стало легче. Я думаю, нам больше ни к чему встречаться. Ты сам это часто говорил, и глупо, что я не соглашалась. Понимаешь, я была убеждена, что очень тебя люблю, и самое странное, что, кажется, ошибалась. Надеюсь, что не обидела тебя этим признанием. Для тебя, вероятно, такое громадное облегчение избавиться от меня, что ты не обидишься. У меня, конечно, из-за всего этого тяжело на сердце, но далеко не так тяжело, как было два года назад. И потому можешь обо мне не беспокоиться. Я вдоволь наплакалась по этому поводу — теперь хватит. Отвечать на это письмо лучше не надо, я еще не настолько излечилась, и при виде твоего почерка мне может вновь стать хуже. Будь счастлив с Кейт. Я искренне желаю тебе — или, вернее, скоро научусь желать — всего самого лучшего. Пожалуйста, не пиши и не звони мне.

Желаю удачи.

Джессика».

Дьюкейн бросил письмо в огонь. Любовь Джессики, нерушимая и цельная, предстала перед ним сейчас как нечто прекрасное, трогательное. Он не испытывал никакого облегчения при мысли, что она скоро «излечится» — если уже не излечилась. Он обошелся постыдно с тем, что ныне явилось ему как воплощение чистоты. Бурные ссоры, сотни рассуждений по сотням поводов принадлежали прошлому и бесследно изгладятся из памяти. Неизгладимо пребудет оценка высшего суда: что он и лгал, и изворачивался в ущерб своему достоинству, несопоставимому с достоинством той, что просто любила его. Он открыл письмо от Кейт.

«Джон, дорогой мой!

От души надеюсь, что мое письмо застанет Вас в добром здравии и то ужасное происшествие, которое Вам довелось пережить, не оставило по себе тяжелых последствий. Решиться написать Вам было нелегко, но я понимала, что Вы этого ждете. Столько всего случилось сразу…

Я, разумеется, много размышляла о нас с Вами после того, как прочла письмо, которое Вы просили меня не читать, и в результате осталась глубоко собой недовольна. Я так устроена, чтобы всегда у меня и волки были сыты, и овцы целы, но это, оказывается, не всякий раз сходит с рук. Я твердо верила, что у нас с Вами наше необычайное, неуловимое и в то же время властное нечтобудет источником одной сплошной, ничем не омраченной радости. Однако механика любви действует сообразно собственным законам, и к тому же (простите, что говорю об этом) я никак не предполагала, что буду по известному поводу введена Вами в заблуждение. Признаться, узнать о Ваших отношениях с кем-то еще было тяжелым ударом. Естественно, как я тогда же сказала Вам, у меня нет на Вас никаких прав. Но в том-то, быть может, и была наша ошибка, что сохранить это нечто без доли правообладания нельзя, а мы думали иначе. И знай я с самого начала, что Вы состоите с кем-то в близких отношениях, я не позволила бы себе зайти так далеко в своей привязанности к Вам. Сегодня я ясно вижу, какой идиотизм воображать, что можно удерживать при себе такого привлекательного мужчину, когда ты ему не жена и не любовница. Тем не менее именно это я себе вообразила. Вы должны считать меня полной тупицей. Так или иначе, ввиду всего этого уместно будет, как мне представляется, несколько осадить назад, что, к счастью, само собой и происходит. Вы, вероятно, чувствуете изрядное облегчение, так как наверняка тяготились сложностями, связанными со мной, в чем, как я теперь понимаю, повинна в основном я сама. Будьте счастливы с Джессикой. Нелепо говорить: «Даю Вам полную свободу», поскольку я никогда на нее не покушалась — и все же некие узы меж нами были. Теперь их не стало. Прошу Вас помнить, что в Трескоуме, понятно, Вы, как и прежде, — желанный гость. Октавиан шлет привет и вместе со мной надеется на скорую встречу.

Кейт».

Дьюкейн бросил страницы письма одну за другой в пылающий камин. Кейт писала таким размашистым почерком, что письма от нее приходили толстыми кипами. Он подумал, как не идет женщине этот тон уязвленного самолюбия и как трудно даже неглупой женщине скрыть его. И тут же спросил себя, почему он строже судит Кейт, чем Джессику. Ответ был очевиден. Потому что Джессика сильней его любила. Вечное самодовольное «я» — вот что важней всего в конечном счете. Дьюкейн рассеянно взял лежащий на столике лист бумаги с криптограммой Радичи. Машинально пробежал ее глазами. Присмотрелся внимательней. Что-то знакомое начинало проглядывать в центральной ее части. И вдруг до Дьюкейна дошло. Центральную часть квадрата составляли на латыни слова древней христианской криптограммы.