Страница 14 из 86
Пересиливая себя, он сказал:
— Что-то с нами не так, Барби. Секс сказывается, наверное.
— На тебе — возможно. На мне не сказывается.
— Во всяком случае, до флирта с Джоном Дьюкейном ты доросла точно.
— Я не сказала, что до чего-то не доросла. И не флиртую я с Джоном Дьюкейном. Он мой приятель, вот и все.
— И юбочку на себе вон как подвернула!
— Даже не думала подворачивать! Мне просто все равно, есть ты здесь или нет.
— Скажите, какой мы стали важной персоной!
— А я всегда была важной персоной.
— Не хочешь посмотреть на гнездо поползня, Барби?
— Нет. Ты мне уже три раза говорил про это гнездо.
— А ты пять раз мне говорила про то, как была в Шильонском замке.
— Я не тебе говорила. Я рассказывала другим людям, а ты стоял и слушал. Que tu est bete [15],Пирс!
— Можешь передо мной не хвалиться своим французским, на меня это не действует.
— Не хвалюсь я, это само получается, я столько месяцев говорила на этом языке!
— Не ори на меня. Ладно, я ухожу. Сейчас отлив, сплаваю к Ганнеровой пещере. И заплыву внутрь.
Ганнерова пещера занимала в ребячьей мифологии почетное место. Открывалась она у основания утеса, прямо в море, служа, по общему мнению, прибежищем контрабандистам, хотя единственный вход в нее находился над водой только короткое время при отливе. Мэри Клоудир, чье живое воображение с первой минуты принялось рисовать ей втайне душераздирающие картины подводных ловушек и утопленников, давным-давно и строго-настрого запретила детям заплывать в пещеру. Барбара и двойняшки, которые побаивались пещеры, слушались беспрекословно. Пирс, на которого пещера наводила страх и ужас, иногда позволял себе ослушаться. Он не однажды заплывал при отливе внутрь и, хоть ни разу не нащупал там суши, вынес впечатление, что в глубине утеса пещера уходит вверх. Если так, то, возможно, существовала еще и верхняя камера, остающаяся над водой даже во время прилива, когда устье пещеры погружается в море, — великолепное укрытие для контрабандистов. Пирс не видел иного способа проверить, так ли это, кроме как опытным путем: проникнуть в глубь пещеры и подождать, что будет. Конечно, если он ошибается и прилив заполняет водой всю пещеру без остатка, он утонет, но даже эта жуткая перспектива обладала для Пирса странной притягательностью, и он — особенно со времени приезда Барбары — думал о пещере непрестанно, представляя себе ее тьму неким завершением, где клады сокровищ и гибель под водой сливаются воедино в гулкой пучине вожделенного бесчувствия. Что относилось, впрочем, к области фантазии. В действительности же вылазки его на разведку были покамест и коротки, и робки — он торопился всякий раз выплыть обратно задолго до того, как прилив подберется к устью пещеры, которое оставалось открытым всего-то лишь минут на сорок.
— Что же, валяй, если хочешь, — сказала Барбара. — Хотя, по-моему, глупо делать то, чего боишься, это надо быть неврастеником.
— Я не боюсь, мне любопытно. Это пещера контрабандистов. Интересно, вдруг там оставили что-нибудь.
— Еще не факт, что пещера контрабандистов. И что Ганнер был контрабандист. Не факт, что Ганнер вообще существовал. Вот римляне — это факт! А Ганнер — так, сказочки.
— Римляне? Три ха-ха! Помнишь, ты нашла в луже римскую монету?
— Ну да.
— Так ничего ты не находила! Это я подложил, нарочно! Купил у одного парня в школе.
Барбара села и одернула платье, глядя на Пирса с негодованием.
— Какое свинство говорить мне сейчас об этом, жуткое свинство!
Пирс встал.
— Хотелось сделать тебе приятное, — пробормотал он.
— А теперь захотелось доставить неприятность!
Что это с нами, думал Пирс. Нам раньше было так здорово…
С глухим, мягким стуком на могильном камне с изображением парусника возник Монтроз и, подобрав под себя лапы, преобразился в пушистый шар, уставясь на Барбару нахальными узкими глазами.
Пирс сгреб кота в охапку, вдохнув аромат любимого одеколона Барбары, исходящий от теплого меха, и бросил Монтроза Барбаре на колени.
— Ох, Барбара, не сердись, — сказал он. — Извини меня.
Барбара изогнулась и поднялась на колени, прижимая Монтроза к лицу. Пирс опустился на плющ напротив нее и, протянув руку, дотронулся пальцем до ее голой коленки. Они смотрели друг на друга озадаченно, почти со страхом.
— И ты извини, — сказала она. — Может быть, мы просто испортились, ты не думаешь?
— Что значит — испортились?
— Ну, как сказать… Когда мне было меньше лет и я читала в книжках и так далее про насквозь испорченных людей, отъявленных негодяев, то чувствовала себя в душе до того хорошей, чистой — совсем другой, чем они, — и знала, что никогда такой, как они, не буду и поступать, как они, не стану. А у тебя бывало такое чувство?
— Не знаю, — сказал Пирс с сомнением. — В ребятах, по-моему, изначально сидит испорченность.
— Да, — заключила Барбара. — Похоже, все складывается намного сложнее, чем я ожидала.
— Октавиан, голубчик, ты что, решил вообще не ложиться?
— Иду, моя радость. Нет, ты послушай сову!
— Да, прелесть, правда? Между прочим, Мэри договорилась, что Барби дадут напрокат этого пони.
— Вот и прекрасно. Кейт, милая, у нас кончилась зубная паста.
— На туалетном столике непочатый тюбик. Не наткнись там на все эти карты и путеводители.
— Боюсь, душенька, поездку в Ангкор мы не потянем.
— Я знаю. На Ангкоре ставим крест. Я решила, что хочу ехать в Самарканд.
— Он в Советском Союзе, душа моя, тебе известно?
— Вот как? Ну и что, не съедят же нас там!
— Там будет страшно жарко.
— А Самарканд не на море?
— Нет, к сожалению. Не лучше ли действительно съездить куда-нибудь к морю?
— Мы, конечно, подумывали о Родосе…
— Насчет Родоса можно поспрашивать у Полы — помнишь, она туда ездила? Что, кстати, происходит с Полой? Я обратил внимание, что у нее такой подавленный, озабоченный вид!
— А, это просто конец триместра. Она так ревностно относится к этим экзаменам!
— Дьюкейн как будто ходил проведать Вилли?
— Да, и Дьюкейн ходил, а потом и Мэри.
— И как он?
— Вилли в порядке. Сказал Мэри, что Дьюкейн очень поднял ему настроение.
— Приятный он человек, Дьюкейн…
— Он такой правильный…
— На Вилли, во всяком случае, он действует благотворно.
— Он на всех нас действует благотворно. Знаешь, Октавиан…
— Что, милая?
— Я поцеловала Дьюкейн в буковой роще.
— Вот молодец! И как, он был доволен?
— Он был страшно мил.
— Смотри только, не влюби его в себя чересчур, моя птичка, — то есть не до страданий.
— Нет-нет, до страданий не дойдет. За этим я прослежу.
— Он, вообще-то говоря, человек весьма разумный, помимо того что приличный в высшей степени.
— Да. Интересно, что при всем том до сих пор не женат.
— Не стоит искать в этом жгучую тайну.
— Как знать! Ты не допускаешь, что он гомосексуален — подсознательно, может быть? Никогда не слыхала, чтобы он состоял в близких отношениях с какой-нибудь женщиной.
— Это оттого, что он невозможно порядочный и скрытный.
— Что скрытный — это определенно! Представляешь, ни слова мне не сказал о том, что ему поручено вести это расследование.
— Он не на шутку озабочен в связи с этим расследованием.
— Тогда тем более обидно, что не сказал. Он, между прочим, считает, что про этого горемыку — как его… Радичи — нельзя рассказывать Вилли.
— И совершенно прав. Мне бы и в голову не пришло!
— Обо всем умеет подумать! Что Радичи и вправду был шпион — это, надо полагать, исключается?
— Полностью. Нет, я думаю, Джона коробит перспектива соваться в чью-то личную жизнь.
— Боюсь, что мне она показалась бы заманчивой!
— А его, вероятно, отпугивает. Он считает, есть риск, что вскроются некие… м-м отклонения.
15
Ну и дурак же ты! (франц.)