Монахини и солдаты

В сумочке у нее лежал билет на завтрашний самолет до Чикаго. Она намеренно отвечала неопределенно, даже таинственно на вопрос о дне отлета. Ни с кем не виделась, чтобы попрощаться; с Гертрудой они молча условились не устраивать никакой «прощальной сцены». «Полагаю, ты скоро улетаешь». — «Да, только не решила относительно точной даты». Они избегали смотреть друг другу в глаза. Анна обещала позвонить, но не позвонила. Послала торопливую записку: «Сейчас вылетаю». Гертруда поняла.

Она съехала со своей квартиры и поселилась в гостинице. Никто не знал, где она. И особенно не интересовался, поскольку все быстро решили, что она уже покинула страну. Один Нед Опеншоу предпринимал бесполезные попытки найти ее, полный, невзирая на неудачу, мистической уверенности, что они обязательно встретятся. Собственно, Анна была в той самой гостинице, где собиралась остановиться, когда год назад приехала в Лондон. Она снова была в сине-белом платье, что второпях купила в деревенской лавке, чтобы навсегда избавиться от черного монашеского. Она потрогала билет на самолет. И серый камешек, который тоже лежал в ее сумочке.

В своих поисках Анна не первый раз заходила в «старого доброго „Принца“». Сегодня был ее последний вечер в Лондоне, и теперь она уже не надеялась отыскать Дейзи. Она привыкла проводить вечера в «Принце», это помогало коротать время. Никто не заговаривал с ней. Никто, она чувствовала, не замечал ее. Она смотрела и слушала. Сейчас она не понимала, как ей не пришло в голову отыскать Дейзи сразу же по приезде из Франции, сразу же, как только стало очевидно, что Тим вернулся к жене. Она должна была сделать это немедленно, вместо того чтобы беспокоиться о собственной судьбе. Непокоренная гордость разлучила ее с Гертрудой, из-за тщеславия она едва не утонула в Камбрии, неужели не мог хотя бы какой-то остаток профессиональной проницательности подсказать ей не упускать эту возможность? Почему она не догадалась, как Дейзи одинока, в каком она, возможно, состоянии, в каком, возможно, отчаянии? Анна была поглощена собственными надеждами; и раньше, когда приходила к Дейзи, она была слишком высокомерно озабочена тем, как уничтожить в себе эти надежды, чтобы подумать о бедствиях, которые ее самоотверженная мазохистская мораль могла принести в жизнь Дейзи.

Только позже она представила себе комнату Дейзи с беспорядочно разбросанной одеждой и сивушным запахом. Вспомнила свою холодность, инквизиторскую враждебность. Вспомнила приветливость Дейзи, затем ее гнев. Внезапно пришла мысль: а если Дейзи задумала покончить с собой? Все вокруг заняты выживанием, чего-то добиваются, устраивают свое счастье. Никому, кажется, нет до нее никакого дела, будто она вовсе не была участницей этой трагедии. Дейзи была неприятным, неудобным, забывающимся воспоминанием. Анна сидела в холодном номере гостиницы и спокойно думала обо всем этом и вдруг вскочила в каком-то неистовстве, выбежала из гостиницы, поймала такси и помчалась домой к Дейзи в Шепердс-Буш. Кто-то в домофоне ответил, и Анна поднялась на нужный этаж. Дейзи съехала. Новая хозяйка квартиры, приятная молодая девушка, сказала, что, к сожалению, не представляет, где теперь мисс Баррет, поскольку та не оставила своего адреса. Анна заглянула через ее плечо в чистую прибранную светлую комнату, полную книг. После этого Анна и заладила ходить в «Принца датского».

Что же до Графа, то Анна с болью продолжала думать о нем, хотя это не изменило ее теперешние планы и мотивы отъезда. Порой она чувствовала, что эта влюбленность была болезнью, которая с неизбежностью должна была приключиться с ней при возвращении в мир и от которой она очень скоро излечится. А не могла ли она, предположим, соединить долг и личный интерес и привлечь Графа, способствуя его религиозному стремлению? Он смутно выражал подобное стремление, но ей был нужен не его интерес к Христу, а только интерес к ней. Не следовало ли обращать его с большим пылом? Временами прошлое неотвязно преследовало ее, заставляя гадать: что, если бы только она сказала ему тогда-то или тогда-то?.. Когда он заговорил о самоубийстве, нужно было обнять его, вместо того чтобы разубеждать рассудочными доводами. Добропорядочная щепетильность, разумная предусмотрительность, мазохистское самобичевание или эта дьявольская гордыня, которая за многие годы пребывания за монастырскими стенами, похоже, ни на йоту не стала меньше? Она чувствовала, что умрет, если получит отказ. Она пережила прекрасные моменты с Питером, говорила она себе, моменты вроде того дивного ночного телефонного звонка. «Доброй ночи, дорогой Питер», — «Доброй ночи, дорогая Анна». То был чистый мед любви, надежды. Она страшилась углубляться с ним в ужасы истории. И вот теперь эта пытка: «если бы только…» Тут облегчением было думать о Гертруде и о том, что Анна считала правами Гертруды в этой истории. Невероятная любовь Анны потрясла бы Графа и, вероятно, помешала бы счастью, которое он мог теперь испытывать как cavaliere serventeГертруды. Ее любовь также наверняка расстроила бы Гертруду и, пожалуй, не позволила бы ей заполучить Графа. Анна лишняя, бесправная. Гертруда, всегда принцесса, должна иметь все, чего желает; и разве не справедливо, чтобы она не знала забот в браке и, по ее собственным словам, продолжала любить всех и наслаждаться красивой ответной любовью? «Это так просто, любить и быть любимой всеми. Это как овчарня, где все овцы собраны вместе». Не обязана ли была Анна проявить достаточно благородства и стать подобной овцой? Она даже спрашивала себя, а не уезжает ли она действительно «из обиды», как выразилась Гертруда, и подло лишает подругу полного счастья, когда и Анна при ней.

Анна наконец перестала обманывать себя, воображая, что ее долг избегать Питера ввиду неизбежного разрыва Гертруды с Тимом. Она видела в них крепкую пару. Теперь она даже старалась найти в Тиме свои достоинства и размышляла, как размышляла в случае с Дейзи, над собственной неудачей, чтобы, когда придет время, пожалеть и себя. Она вспомнила разговор, может важный, когда она, предвидя падение Тима, сказала Графу, что Тиму следует уйти от Дейзи. Каким извращенным было в тот момент ее суждение об изгнанном «козле отпущения», как мало в ней было искреннего сочувствия к нему. Конечно, ее щепетильный ум мог увидеть даже в той незначительной вспышке осечку, непоследовательность ее политики игнорирования собственных интересов. И любопытная мысль: возможно, ее инквизиторская холодность в тот момент каким-то образом придала убедительность просьбе Графа вернуться Тиму к Гертруде или хотя бы расстаться с Дейзи. Как странно переплелись все эти истории. Размышляя над произошедшим, Анна задалась вопросом: а не действовала ли она, пусть только в этом случае, подсознательно в собственных интересах, но вскоре отбросила подобные сомнения как банальные.

Иногда она думала проще: она проявила трусость, за трусость и будет расплачиваться. Можно было смотреть на это и так. Следовало вести себя смелей и уверенней, интересоваться его жизнью, не щадить его сдержанность и скрытность. Чего в этих своих размышлениях она старалась не касаться любой ценой, так это любовного томления, того «хочу его, хочу его, умру без него», что постоянно возвращалось и опаляло сердце. Этому жгучему желанию Анна противопоставляла рассудок и оставалась холодной, холодной. Иначе ее ждало безумие, бесполезное страдание, от которого она безусловно могла себя оберечь. Однако ей не удавалось избавиться от него, и ей снова и снова виделись те светлые глаза, тонкое умное лицо и неуклюжая худая высокая фигура, заполняющая некую магическую отдельную зону в пространстве, как призрак святого. Она видела его преображенным, видела его красоту, которую, она была уверена, могли видеть считаные единицы, и ее тело охватывала боль желания, а душу — скорбь. Она также думала о его героизме, какого не могла найти в себе. Он любил Гертруду настолько, что будет вечно оставаться рядом с ней и видеть, что она принадлежит другому.

Но я обязана выжить, говорила себе Анна, и выжить по-своему. Остаться, да, это был бы героический поступок, но подобный героизм не по ней. И она припомнила слова Гертруды о том, что, дабы пережить страшную потерю, необходимо стать другим человеком, это может показаться жестоким, само выживание — жестокая вещь, выжить — это значит перестать думать о том, кто ушел. Да, думала Анна, и со странно острой болью вспомнила смерть матери и брата, когда она еще ходила в школу, смерть отца позже, когда она уже была монахиней. Как редко и так, чтобы не мимоходом, она теперь думала об этих дорогих ей людях, хотя на подсознательном уровне они, особенно отец, всегда были с ней. Как ей удалось пережить их смерть? И в стремительном броске памяти ей показалось, что она может припомнить, как даже в момент, когда услышала о смерти Дика, разбившегося при падении с утеса в Кернгормских горах, она инстинктивно закрылась, не впуская боль, инстинктивно устремила взгляд вперед, в то время, когда она станет другой, способной осознать эту утрату менее мучительно. Итак, Гертруда тоже выжила, ее здоровое, еще молодое, жаждущее счастья существо инстинктивно потянулось к жизни и нашло утешение в новых удовольствиях и радостях. Анна живо представила себе, как она впервые оказалась на Ибери-стрит и как, полная одновременно сострадания и тревоги, неожиданно успокоилась, приятно удивленная отведенной ей теплой, прекрасно обставленной спальней и ощущением, будто она у себя дома. Этого в любом случае не могло быть, думала Анна. Только теперь она почувствовала всю силу взрывных волн от ухода из монастыря, все неистовство того поразительного поступка, самого по себе равного некой утрате, в полной мере еще не до конца осознанной. И она подумала, что ей нужно пережить и это. И подумала, что, возможно, со временем ее безумная любовь к Питеру увидится ей простым эпизодом в долгом процессе перемены.