Монахини и солдаты

— Думаю, — сказал Граф, — вы объясняете очень хорошо.

— Мы знаем друг друга давно, Питер, и в каком-то смысле знаем прекрасно, однако между нами всегда существовала преграда. Я имею в виду не преграду моего замужества, теперешнего конечно, а ту, что отделяет одного от другого, вы понимаете. Я хочу уничтожить ее. Хочу, чтобы мы встречались и разговаривали как никогда прежде, только мы вдвоем, любили друг друга, дарили друг другу счастье и ничего не таили на душе. Питер, я хочу, прошу этого.

Что было делать бедному Графу? Он ответил, но еще довольно натянуто:

— Я не в силах отказать вам в вашей просьбе.

— Вот и замечательно, — сказала Гертруда.

Разговор взволновал ее больше, чем она ожидала. Ей в голову не приходило опасаться отказа с его стороны, но ее сердце колотилось в непонятной тревоге.

Они молча смотрели друг на друга, она — с пылающим лицом и широко раскрытыми глазами, он — сверкающим, как лед, взглядом.

— Гертруда, необходимо решить некоторые вещи, я имею в виду уяснить… — Итак, теперь он диктовал условия. Он продолжал: — То, что вы предлагаете, может восприниматься как… рецепт от глупости и безумства, предложенный женским тщеславием. — Он помолчал. — Но поскольку вы — это вы…

— А вы — это вы…

— Думаю…

— Что это выход, что это осуществимо?

— Знаю, вы не станете играть мной. Я люблю вас… очень… вам это известно…

— Да.

— Но не будем ни разыгрывать любовную драму, ни болтать о любви, ни даже… продолжать в дальнейшем этот разговор. Вы сказали нечто, я это понял, на этом и остановимся.

— Да. Но… все-таки наши отношения будут иными. Так вы согласны?

Он посмотрел на нее, потом ответил, почти беспомощно:

— Вы сделали предложение, против которого я не в силах устоять.

В глазах Гертруды уже искрился смех. Они встали, она подошла к нему, и он наклонился и поцеловал ей руку.

— Мне необходима ваша любовь, — сказала она. — Необходима ваша вечная дружба. Поклянитесь, что не уедете и не исчезнете!

— Клянусь… кровью дорогой моей Польши.

— Что ж, все ясно. Это все, чего я хотела. И вам больше нет необходимости переставать любить меня и быть несчастным. Обещаете больше не быть несчастным?

— Ах, Гертруда… этого я не могу обещать… я всегда буду чувствовать…

— Боль? Постарайтесь справиться с собой. Или чтобы она стала… иной, сладкой болью. Быть несчастным глупо. В мире столько прекрасного, дорогой Граф, дорогой Питер. Я была бы рада, если бы благодаря мне вы могли получать удовольствие от многого другого, что никак не связано со мной. Сейчас мы оба не в себе, но мы успокоимся и будем вместе постигать мир и жить в безопасности, уверенности и спокойствии. Разве это не замечательно?

— Да, да. Но, как все это будет в реальности, Гертруда?

— Совершенно обычно, вы увидите. Обычные беседы. Но более глубокие и… постоянные. Постоянство, вот чего человек желает в жизни, и в этом тоже счастье.

— А Тим…

— Я сказала ему, что вы должны стать моим близким другом, нашим с ним близким другом. Он знает, что именно об этом мы с вами говорим. Тим разумный человек, вам это известно.

— Хотелось бы мне быть разумным. Но… ах, Гертруда, дорогая… вдруг все-таки возможно быть счастливым!

— Возможно… и это нетрудно… вы сделали великое открытие! Я так рада, какое облегчение! Ну, мы достаточно поговорили, не будем бесконечно обсуждать это, вы правы. Потом поговорим о других вещах, успокоимся. А сейчас хватит. Господи, я совсем забыла о гостях, скоро они начнут подходить, вы же останетесь, правда? Должны остаться. Вот, вы уже выглядите совершенно другим человеком!

— Анна, голубушка, выпейте шампанского!

Днем Анна позвонила Графу на службу, но он успел уйти. Она позвонила ему домой, но трубку никто не поднял. Через некоторое время перезвонила, на случай если он возвратился, но особо на это не рассчитывала. Тогда она отправилась на вечеринку в надежде увидеть его там.

Любовь тут же подсказала ей, что он здесь, едва она вошла в уже переполненную гостиную и увидела его высокую фигуру, спиной к ней у каминной полки. Он разговаривал с Тимом, слегка склонившись над ним.

Джанет Опеншоу протягивала ей бокал шампанского.

— Анна, мы не видели вас вечность. Вы — сущая затворница.

— Почти…

— Вы со всеми здесь знакомы?

— Нет, не со всеми…

— Вот этот милый юноша — мой младший сын Нед. Только что вернулся из Калифорнии, где увлекся буддизмом.

— Да-а?..

— Нед говорит, что хочет освободиться от всех желаний. Но на самом деле ты математик, так ведь, Нед?

— Ну да…

— Познакомься с Анной Кевидж. Раньше она была монахиней. Вы не возражаете, что я выдаю вашу тайну, нет? Оставляю вас вдвоем. Я должна взглянуть, чем угощают.

— Были монахиней? Какой? Англиканской, католической, схимницей?

— Католической. Схимницей.

— Невероятно интересно! Меня страшно привлекает религия. Почему же вы ушли? Потеряли веру? Верите ли вы в личного Бога?

— Нет, не думаю, — ответила Анна, — а вы?

— Нет, я считаю, что это самая антирелигиозная идея, какую только можно вообразить. Религия должна уничтожать личность. Согласны?

— В некотором смысле, но это зависит…

— К какому методу медитации вы прибегаете? Вы по-прежнему медитируете? Послушайте, нельзя ли нам беседовать иногда? Тут никто не интересуется религией, просто поразительно, насколько она их не волнует, а в конце концов, ничего нет важней ее, да? В детстве я не получил настоящего религиозного воспитания, знаете, мой отец еврей, а мать неверующая, они играли в англиканцев и так и не научили меня молиться; что же до школы, я учусь в Сент-Полз, то, знаете…

— Здравствуйте, Анна, привет, Нед…

Это был Джеральд Пейвитт, медведище, и по-медвежьи благоухающий и встрепанный.

— Представляешь, Джеральд, Анна была монахиней! Ничего, если я буду звать вас просто Анна? Ты знал, Джеральд, конечно знал, и ему все известно о квазарах, черных дырах и что миру, времени и пространству настанет конец, и…

— Как твои успехи в математике, Нед?

— Это тебе моя мамочка велела спросить!

Воспользовавшись возможностью, Анна потихоньку покинула их. Ей хотелось подойти к Питеру, стоявшему в другом конце гостиной.

Нед крикнул ей;

— Я позвоню, если можно, продолжим!

У Тима Рида состоялся необходимый разговор с Графом. Конечно, они просто обменивались любезностями, но многое поняли. Поначалу оба испытывали легкое смущение, но оно быстро прошло. Разговор неожиданно оказался ничем не примечательным, но в то же время, разумеется, и не совсем. Тим был удивлен и взволнован, почувствовав прилив обновленной и более сильной симпатии к польскому изгнаннику. Ему и в голову не пришло отнестись к Графу покровительственно, подобное было для него невозможно. Зато он поймал себя на том, что в дополнение к своему счастью испытывает особую, острую и нежную радость. Он уловил в Графе схожее чувство, напрочь лишенное смущающей признательности. Граф был явно и нескрываемо счастлив. Улыбнувшись друг другу, они разошлись. Теперь Тим оказывал всевозможные знаки внимания миссис Маунт, даже начал звать ее Вероникой. Предположение, что у нее к нему слабость, совершенно переменило его отношение к «старушке».

Розалинда Опеншоу пыталась решить, кто из присутствовавших мужчин самый привлекательный, помимо ее брата Уильяма, в которого была просто влюблена. Ей очень нравился Тим, и она вполне понимала Гертруду, которую так привлекло в нем нечто от «милого зверя», но его неумение держать себя с достоинством она считала серьезным недостатком. Чего нельзя было сказать о Манфреде, но тот был слишком типическим красавцем и чересчур высок. Виктор Шульц недурен, да лыс, к тому же в некотором роде плейбой, что отталкивало Розалинду. Акиба Лебовиц, конечно, очарователен, но только что женился. Эд Роупер (который походил на жабу, впрочем довольно симпатичную) привел с собой французского писателя по имени Арман, на которого приятно было взглянуть, все-таки новое лицо в знакомой компании. Он был свирепого вида, очень смугл и худ. Розалинде понравились его умные глаза-щелки. Джеральда Пейвитта она всегда находила привлекательным, хотя, кажется, больше никому такое не приходило в голову. Ее умиляла его необъятная толщина, любознательная доброжелательная, лукавая физиономия с тройным подбородком, даже его запах. Друга Уильяма, некоего Дейвида Айдлстона (разговаривавшего сейчас с Мойрой Лебовиц) все считали потрясающим красавцем, но, конечно же, он слишком юн. На Розалинду не могли произвести впечатления никакие молодые люди, кроме ее брата. Ее острый умный взгляд остановился на Графе. Высок, это правда, но не чересчур. Его невероятная бледность, кроткое лицо, прямые мягкие бесцветные волосы и эти печальные светло-голубые глаза заставляли сердце переворачиваться в груди. Она отвернулась и направилась к французу.