Последний свет Солнца

Теперь Берн был богат. Его состояние превышало его заслуги: о набеге на Кампьерес говорили, слухи распространялись даже по засыпанным снегом зимним дорогам. Они уже должны дойти до Хлегеста, сказал ему Бранд в таверне однажды ночью, когда снаружи с карнизов свисали сосульки, словно копья. Кьяртен Видурсон (да сгниет его изуродованная шрамами физиономия) будет знать, что с крепостью Йормсвик не стоит вступать в противоборство, хотя он, вероятно, попытается рано или поздно, он такой.

Берн в ту же ночь начал раздавать долги. Он переселился из таверны в комнаты (в три комнаты), в которых держал Тиру после возвращения. Он предложил ей такую сумму денег, с которой она могла бы вернуться домой, купить землю и выбрать (или отвергнуть) любого мужчину в своей деревне. Женщины, конечно, могут владеть землей, только им нужен муж, чтобы ее обрабатывать. И защищать.

Она его удивила, но женщины, подумал Берн, менее предсказуемы, чем мужчины. Он обнаружил, что хорошо умеет понимать мужчин, но не ожидал, например, что Тира расплачется, начнет ругаться, бросит в него сапог, а потом скажет сердито, как капитан, который отчитывает гребца, сбившегося с ритма, что она покинула дом по собственному выбору и по собственным причинам и такой мальчишка, как Берн Торкельсон, не заставит ее вернуться обратно.

Но она приняла от него серебро и три комнаты.

Вскоре она купила себе таверну. Собственно говоря, таверну Храти. (Храти состарился, устал от жизни и сказал, что готов довольствоваться столиком у очага и комнатой наверху. Она ему их предоставила. Он пользовался ими недолго. Начал слишком много пить, стал раздражительным. Его похоронили следующей зимой. Тира сменила название таверны. Берн к тому времени давно уже уехал.)

Ему пришлось ждать до весны, когда снова начали раздаваться вызовы на поединки. А пока он заплатил трем молодым новичкам (им серебро понадобится), чтобы отвезли сундук на Рабади, как только позволит погода. Они — воины Йормсвика, они его не обманут, а наемники могут брать плату у товарища с такой же легкостью, как и у любого другого.

Этот сундук тоже был уплатой долга. Его мать наверняка ведет трудную жизнь, ведь ее второй муж умер (и она всего лишь вторая жена в доме Тонконогого), у нее нет почти никаких прав, нет надежного дома. Берн поставил ее в такое положение, когда увел Гиллира в море.

Серебром ничего нельзя возместить, но если не позволять себе быть слабым, то можно сказать, что оно много значит в этом мире.

Он не мог спокойно вернуться на Рабади, его почти наверняка узнают (несмотря даже на то, что его внешность изменилась) и схватят как конокрада и не только.

Все-таки этот конь предназначался для погребального костра.

Между прочим, коня он продал Бранду Леофсону, и за хорошую цену. Гиллир был великолепным конем для воина. Он зря пропадал на острове у Хальдра Тонконогого, который купил его только потому, что мог купить такое животное. Гордость и хвастовство. Леофсон хотел получить жеребца и не собирался торговаться с Берном после всего, что случилось. Берн не колебался и не позволил себе жалеть о потере. К тому же нельзя проявлять сентиментальность и жалость по отношению к животным.

Хотя можно чувствовать раздражение и ругать их и себя за то, что выбирал не слишком тщательно. Он выбрал себе нового коня, благодушного гнедого из конюшни, но слишком поздно обнаружил его неуклюжую рысь и нежелание скакать галопом. Ему от него много не понадобится, твердил он себе, но он привык к Гиллиру. Это проявление слабости? Помнить о коне, которым владел? Может, не принято говорить или хвалиться тем, что ты совершил, где ты побывал, но ведь можно об этом помнить? Что такое твоя жизнь, как не то, что ты помнишь?

И, может быть, то, чего хочешь дальше.

Он ждал поневоле, когда весна откроет дороги и жаждущие поединка появятся у ворот. Он позволил Бранду давать себе советы. Леофсон начал оказывать Берну покровительство после их возвращения, словно убийство Торкела (то, что Торкел позволил ему убить себя) возлагало на него ответственность за сына убитого. Берн не считал, что нуждается в этом, но и не возражал, и он знал, что это ненадолго. К тому же это было полезно: Бранду предстояло позаботиться о деньгах Берна и выслать их туда, где они ему понадобятся, когда понадобятся.

Как только он поймет, где это место.

Они наблюдали, как первые несколько человек появились у стен и бросили вызов на поединок, но Бранд качал головой. Это были землепашцы, конюхи, с непомерными амбициями, но они не смогут стать воинами Йормсвика. Было бы несправедливо по отношению к товарищам принять их вызов и уехать, а им позволить войти в город. Жители города тянули жребий и наугад выбрали соперников. Двое из парней были убиты (один случайно, как показалось зрителям, и Элкин подтвердил это, когда вернулся), двое обезоружены и отпущены. Им, как обычно, обещали, что, если они вернутся и попытаются еще раз, их разрубят на куски.

Пятый претендент оказался крупным, старше остальных. У него был исправный меч и потрепанный шлем с уцелевшим выступом для носа. Берн и Бранд переглянулись. Берн подал сигнал часовым у ворот, что он сам примет этот вызов. Время пришло. Ты ждешь чего-то, и вот оно уже здесь. Они с Леофсоном обнялись. Потом со многими другими, которые понимали, что происходит. Спутники, товарищи, собутыльники. Прошел всего год, но воины в любой момент могут погибнуть, а братские отношения с тем, кто прикрывает тебя в бою, возникают быстро, как он обнаружил. Но узы можно оборвать, подумал Берн. Иногда это необходимо.

Тира, мужественная малышка, только помахала ему рукой из-за стойки своей новой таверны, когда он пошел попрощаться с ней перед тем, как выйти из города. Ее жизнь — полная противоположность его жизни, подумал он. Приходится заботиться о том, чтобы не возникало никаких привязанностей. Мужчины уплывают от тебя и умирают, другие мужчины поднимаются к тебе по лестнице каждую ночь. Но она спасла ему жизнь. Он помедлил в дверном проеме, несколько секунд наблюдая за ней. Вспоминал четвертую ступеньку, ту, которой не хватало на лестнице в ее комнату. Важно не проявить слабость, напомнил он себе.

Он вывел с конюшни нового коня, взял пожитки, с которыми поедет на север, свой меч и шлем (дороги всегда опасны для одинокого путника). Перед ним распахнули ворота, и он вышел к ожидающему сопернику. Увидел изумление и облегчение в голубых глазах этого человека, когда Берн поднял отрытую ладонь в знак того, что сдается. Он махнул рукой в сторону ворот у себя за спиной.

— Да не покинет тебя Ингавин, — сказал он незнакомцу. — Добудь славу себе и тем, к кому ты сейчас присоединишься.

Затем он поскакал прочь по той дороге, по которой приехал сюда. Услышал за спиной грохот и звон: это стучали о щиты мечи и копья. Его товарищи стояли на стенах. Он оглянулся и поднял руку. Его отец этого бы не сделал, подумал Берн.

Никто не потревожил его по дороге на север. На этот раз он не избегал деревень и таверн. Миновал то место, где сам устроил засаду на одинокого путника, так как ему нужен был меч для поединка. Он не убил того человека, так ему показалось.

Правда, он не задержался, чтобы в этом убедиться.

В конце концов, когда ему показалось, что прошло уже много времени, текущего очень медленно, он заметил вдалеке Рабади, слева, когда дорога спустилась вниз, к берегу. (В противоположной от моря стороне поднимались горы, а за ними тянулись бесконечные сосны и дорог совсем не было.)

Он подъехал к рыбацкой деревне, которую знали все на Рабади, обычно они к ней причаливали и из нее уплывали. Возможно, его даже знают здесь, но он в это не верил. Он отрастил бороду и волосы, стал шире в плечах и груди. Он подождал, пока спустились сумерки, потом наступила ночь и покатилась к рассвету, и только тогда произнес молитву, которую читают все мореходы перед тем, как пуститься в плавание.

Он приготовился столкнуть маленькую лодку в пролив. Рыбак, разбуженный в своей хижине, помог ему.