Страница 8 из 9
– Нет, мама, нет, нельзя! – кричал от восторга Владик.
– А вот и можно. Их во Франции едят.
– А ты ела улиток и лягушек? – тихо спрашивал сын.
– Ела, – отвечала Нина.
Владик смотрел, выпучив глаза.
– Вкусно? – еще тише спрашивал он.
– Не очень. Но есть можно.
– А змею можно есть?
– Можно.
– А какие люди едят змею?
– Которые живут в Китае.
– И им вкусно?
– Вкусно.
– А что еще едят?
– Червяков, гусениц, кузнечиков…
Владик от восторга шел быстрее. Правда, как-то он рассказал про зиму летом и съедобных лягушек в детском саду. Воспитательница его поправила – так не бывает. Владик разрыдался: «Бывает, бывает. Мне мама сказала. Она знает». Вечером воспитательница посоветовала Нине позаниматься с сыном по временам года.
Нина пересказала это Грише.
– Нина, что ты ему голову забиваешь? Ему же еще в школу идти. Пусть говорит то, что положено. Он все равно объяснить не может – все путает. И нечего блистать эрудицией. Еще подумают, что он идиот.
Нина хотела одного – чтобы Владик не думал про английский и был в хорошем настроении. Ей хотелось, чтобы ему было весело и интересно. Ей хотелось, чтобы сын был не такой, как все. Она – такая, как все. Среднестатистическая. Без блеска. Так пусть хоть он будет другой. Пусть не с блеском, а хотя бы с искоркой.
Нина собралась и побежала в сад. Владик по дороге завел ту же песню: «Не хочу английский». Нина сначала молчала – все думала про переписку мужа. Про то, что ей только Марины Михайловны сейчас не хватало. Ей хотелось посадить Владика смотреть мультики, уйти на кухню и подумать – решить, что делать. А англичанка опять чай сядет пить. Владик продолжал ныть на одной ноте: «Не хочу английский, не хочу английский». Наверное, он ждал очередной истории. Но Нина забыла про их ритуал. Она не выдержала и сорвалась. Влепила Владику по заднице, прямо на улице. Владик от испуга зарыдал во весь голос. Мимо шла женщина.
– Что ж ты так кричишь? – спросила она Владика.
Владик зарыдал еще громче.
– Не пойду домой. Не хочу, – кричал он.
Нина схватила его за рукав куртки и дернула.
– Пойдем, я сказала. Сил больше никаких с тобой нет. Ноешь и ноешь. Как девчонка. – Нина уже тоже орала на всю улицу.
Владик не понимал, что случилось с мамой. Он перестал кричать и начал подскуливать. Нина тащила его за рукав. Владик шаркал ногами.
– Поднимай ноги. Сколько раз тебе говорить? Мы опаздываем, можешь идти быстрее? – Она дернула сына за рукав. Владик не удержался на ногах и упал. Прямо в лужу. И опять зарыдал во все горло.
– Вставай. Быстро, я сказала. И рот закрой. – Нина встряхнула его, поставила на ноги.
Владик опять заскулил, как подбитая собака.
– Хватит, хватит! – Она со всего маху дала сыну по губам. Владик замолчал. Резко. Нина вела его за руку не оборачиваясь. Смотрела вперед. Только в лифте взглянула на сына. Он стоял опухший, глаза еще мокрые, а на губках кровь.
Нина вздохнула, в спине кольнуло. Межреберная невралгия. Хроническая. Всегда болит, когда продует или перенервничает.
– А кровь соленая, – сказал он. – Ты меня когда ударила, я кровь глотал.
Нина заплакала. Встала на колени и обняла сына.
– Мама, не плачь, мне уже не больно. – Владик гладил Нину по голове. – Знаешь, как я тебя люблю? Вот так.
Владик обхватил Нину за голову и сжал. Отпустил, вздохнул и еще раз сжал. Чтобы сильнее было.
Нина обцеловала сына. Он тоже чмокнул ее в щеку и вытер рукавом рот. Всегда так делал – целовал и вытирался.
Марина Михайловна, как всегда, опоздала. Владик сидел на стуле, даже не ссутулившись, а просто согнувшись. Как будто у него живот болел. Бурчал себе под нос. Марина Михайловна просила повторить. Внятно. Владик ерзал, сползал со стула…
Нина поставила перед англичанкой чашку чая. Положила торт вафельный. Даже не разрезала. Забыла. Двигалась на автопилоте, как говорил Гриша.
Марина Михайловна проворно вскочила, по-хозяйски подошла к шкафу, достала нож. Нина смотрела на англичанку и даже не попыталась встать. Хотя терпеть не могла, когда чужие лезли в ее шкафы. Даже подруги. Марина Михайловна отрезала кусок и, жуя, начала говорить. Нина не слушала, просто кивала. Один раз встала и подлила чай.
– Так вот он ее бросил. Эту фефу. Представляете, Ниночка? Бедный Геночка. Я прямо не знаю, что делать. Мне надо сейчас срочно кого-то искать. А середина года – уже все занимаются. Мальчик-то какой хороший. Старательный. А теперь все псу под хвост. Эта фефа его забрала и к своей маме уехала. Звонила, правда, просила туда приезжать. Но я же не могу – это с двумя пересадками на метро. И за те же деньги. Отказалась, конечно. Хотя если бы она понимала, как Геночке со мной нравится заниматься, подняла бы цену. Сама я ей ничего, конечно, не сказала, зачем? Если не понимает – уже не объяснишь. Но на ребенке экономить? Я ведь права?
– Да, да. – Нина очнулась. Геночка – что-то знакомое. Ученик. Значит, Генину маму бросил Генин папа. И Генина мама уехала жить к своей маме.
– Что-то есть в ней неприятное, – продолжала Марина Михайловна, – взгляд такой мутный, тяжелый. Так что ничего удивительного. Сама виновата. Правда, Ниночка?
– Да, да.
Нина проводила Марину Михайловну и подумала: она тоже сама виновата? Подошла и посмотрела на себя в зеркало – может, у нее тоже взгляд мутный и тяжелый. Нет, скорее затравленный. Как мама говорит? Зайцы в глазах бегают?
Зазвонил телефон. Нина вздрогнула. Вдруг это она звонит? Любовница. Вдруг она решила, что может не только спать с Гришей, но и жить? Нина посмотрела на часы – пять. Значит, Гриша. Взяла трубку – впервые так осторожно. А вдруг не Гриша? А если Гриша, то вдруг он ей сейчас скажет, что все, конец.
– Алло? – шепотом спросила она.
– Привет. Как ребенок? – Гриша спрашивал как всегда. Никогда не говорил: «Как Владик?», «Как сын?». Всегда: «Как ребенок?»
– Нормально. Марина Михайловна только что ушла, – ответила Нина.
– Ладно, я задержусь сегодня. Ну, как обычно.
У Гриши на работе по вечерам проходили мозговые штурмы. Гриша говорил, что ненавидит их. Начальница приезжает к четырем и собирает их только в семь. Вот он и задерживается. А могли бы и с утра сесть. Впрочем, с утра он тоже иногда уезжал пораньше – на ранние совещания у другого начальника, который, наоборот, предпочитал приходить ни свет ни заря и требовал того же от сотрудников. Гриша жаловался, что так невозможно работать.
– Хорошо, – ответила Нина. Теперь, с новым знанием, она стала собирать пазл. Мозговые штурмы – это встречи с этой женщиной вечером, а утренние совещания – встречи утром. Нина никогда не помнила, в какой день недели – совещания, а в какой – штурмы. Помнила, что иногда они бывали часто, два раза в неделю, три. А иногда их отменяли. Может, надо было бы позвонить и уточнить у секретарши? Почему ей это раньше в голову не приходило?
Кстати, про пазл. Нина именно так и подумала – «собирать пазл». Катька, если бы услышала, сказала, что это выражение из ток-шоу. Но Нина, стоя с трубкой, смотрела на Владика, который собирал пазл. Кусочки были плохо вырезаны и не держались на своих местах. Владик начинал злиться. Нина знала, чем это закончится – Владик стукнет по уже почти собранному пазлу, и он разлетится по всей комнате. Сын будет плакать, а она – ползать по полу и доставать из-под кровати и шкафа фрагменты рисунка. Потом соберет картинку сама, но один кусочек обязательно окажется потерянным. В этот или в прошлый раз. Владик опять будет плакать и говорить, что такой пазл ему не нужен. Она будет его успокаивать и пообещает купить другой. А затерявшийся фрагмент найдется недели через две. Случайно. В коридоре. Или под ковром. Нина будет крутить его в руках и вспоминать, из какой он картинки. Не вспомнит и выбросит. У них тоже был семейный пазл. А теперь потерялся один кусок. И пазл стал плохой. Ненужный.
– Ты какая-то странная сегодня, – услышала в трубке Нина голос Гриши. И опять очнулась. – Голова болит?