Рубин эмира бухарского

Я вновь припомнил все то, что перемалывалось в моей голове накануне в бессонную ночь. Я продолжал диалог с самим собой в форме вопросов и ответов. Был я связан с местным населением? Был. Я видел их обиды, я знал их тяготы, и я знал, что тот соседний кишлак Хассана был еще только в начале пути или, вернее, на распутье; предстояло помочь ему выйти на правильную дорогу. Была у меня база для работы в лице археологической экспедиции, в которой я работал? Была. И не какая-нибудь серенькая или номинальная экспедиция, а большая научная, во главе с таким первоклассным ученым и замечательным человеком, как Толмачев. А Листер? Какой умница, питомец Гейдельберга, вольтерьянец — да, но ведь он беляк, враг. Какая досада, какая потеря! Какая беда, ничто не укладывалось в одну схему, все перепутывалось. И что это за загадка с Юлей, с греком, с покушением на него? Я невольно взглянул на грека. Он стоял, опершись обеими руками о прилавок, и пристально смотрел в мою сторону. Может быть, это и заставило меня подумать о нем и поднять глаза?

Поймав мой взгляд, грек принял более непринужденную позу и вновь заулыбался приветливо и закивал мне. Я отвел глаза и сделал вид, что всматриваюсь в дорогу. Может быть, я перевел глаза на дорогу опять потому, что по ней что-то двигалось и привлекло мое внимание. От нечего делать я стал следить за обозначившим это движение небольшим клубком пыли, который все приближался и увеличивался. Постепенно я стал различать фигуры. Из шедших гуськом трех фигур первым вырисовался человек в меховой, несмотря на летнюю жару, шапке, в галифе, в обмотках и с револьвером без кобуры на боку. Судя по оружию и по какому-то подобию формы — помните, что это был 1921 год на окраине, — я заключил, что это был боец или милиционер. За ним шла женщина, в хорошем платье, но без шляпы или платка и в запыленной обуви. Что-то знакомое мне показалось в ней, но, конечно, это было абсурдом; ведь я никого в Фергане не знал.

Но... не может быть... неужели это Юля?.. Что это могло обозначать и куда ее ведут? Стала видна и третья фигура — молодой парнишка в выцветшей гимнастерке, буденовке, обмотках и тоже с револьвером, который он держал в руках дулом вниз.

Совершенно непроизвольно я перевел глаза на грека — он стоял, схватившись за прилавок, глаза его чуть не вылезали из орбит. Он совершенно забыл о том, что я существую. Все три фигуры уже вступили на площадь и теперь пересекали ее по диагонали. Грек засуетился, вытащил из-под прилавка какой-то пакетик, потом закивал Юле, и я услышал его напряженный голос:

— Иди, барышня... день очень жарко... пей вода.

Юля, теперь я ее ясно видел, бледная, полубезумная, с обвисшими волосами (куда только девался ее былой шик), остановилась, остановились и конвоиры.

— Дай барышня пить вода, — убеждал Кристи. — Ходи сюда. Сам пей, все пей, моя угощай, круты дальше.

Под этим нажимом Юля, видимо, решилась. Может быть, ей блеснула в этом какая-то надежда, какой-то шанс, или она хотела что-то сказать греку. Она неуверенно повернулась по направлению к киоску, показывая жестом на горло. И конвойные, прельщенные предложением прохладительного угощения в такую жару, переглянулись, передний кивнул, и все трое двинулись к киоску.

Грек вновь засуетился, приготовил стаканы, разлил воду и, когда все подошли к киоску, подал стакан Юле, а затем конвоирам.

Юля меня не видела или не узнала. Я же не подавал никаких признаков своего присутствия, но мог отчетливо слышать каждое слово. Грек повторил умышленно громко, чтобы у конвоиров не возникла мысль о каких-либо секретах между ним и Юлей:

— Ай барышня... какое дело... пей вода... пей еще.

Но Юля отставила стакан и больше, как видно, не хотела. Грек охотно наливал конвоирам, пока они не напились. Через несколько минут вся группа исчезла из виду. Я только успел уловить вопросительный, умоляющий и жалкий взгляд Юли, брошенный ею на грека, когда она отходила от киоска.

Я тут же решил, что должен вернуться к Паше, может быть, какой-нибудь ключ найдется у него, и ведь он за мной посылал. Я поднялся.

Вид у Паши был озабоченный, но лицо его озарилось, когда он увидел меня.

— Я уже был здесь, час тому назад, — сказал я Паше, — где ты был?..

— Да знаешь, не мог, так получилось. Садись, Глеб, есть дело по твоей части.

Он вынул пачку каких-то бумаг из ящика стола. Зазвонил телефон. Я тут только заметил, что Паше установили аппарат.

— Да, чуть позже. Я занят. Да.

Паша развязал пачку и подал ее мне.

— Ты помнишь те письма, что я тебе передал? Так вот, я тогда не сказал, кому они были адресованы, теперь могу сказать — Юле.

— Она арестована! — перебил я.

Паша посмотрел на меня с удивлением:

— Откуда ты знаешь?

— Да я ее только что видел на площади с чайханами. Помнишь?

И я пересказал Паше все детали той сцены, свидетелем которой я был.

По мере того как я рассказывал, лицо Паши темнело и пальцы рук становились беспокойнее.

— Что-то мне все это не нравится! — промолвил он. Брови его были нахмурены, глаза смотрели вниз в одну точку. Внезапно он схватился за трубку: — Тюрьма! К вам привели арестованную Баранович Юлию Викторовну. Что? Не понимаю. Не привели, а принесли... Немедленно врача.

Он посмотрел на меня, что-то быстро соображая. Через секунду он вновь покрутил ручку, взял трубку и вызвал другой номер:

— Это Паша. Что, не взяли его?.. Ребята еще внизу?.. Он виделся с ней по дороге, когда ее вели. Как виделся? Конвой прошляпил... Так не взяли еще?.. Решили взять после первого допроса Баранович?.. Нет, надо сейчас же, вышло плохое дело... Подождите, я сойду вниз и пойду с ними.

Паша торопливо открыл ящик стола, сунул браунинг в карман и на ходу бросил:

— Пойдем, Глеб.

Внизу навстречу нам поднялись трое крепких загорелых людей.

Паша спросил их:

— Вы знаете киоск с водой, где грек?

Те кивнули.

— Надо взять его, — сказал он. — Мы пойдем дорогой, а вы выйдете проулком сзади киоска. Я и Глеб подойдем пить воду, а вы сорвите заднюю дверь и берите. Понятно?

Те опять кивнули.

Мы опоздали буквально на несколько минут. Киоск был пуст, и даже не была спущена ставня. Куда он делся?

— Спросим чайханщика, — посоветовал я.

Тот охотно объяснил, что минуту тому назад погонщик и грек взобрались на верблюда, и он унес их.

— Смотри, — схватил нас чайханщик за руки.

Примерно в ста или ста пятидесяти саженях, там, где дорога, по которой мы пришли, делала плавный поворот, вымахнул знакомый мне громадный, сильный и грациозный верблюд, на горбу его отчетливо виделись две фигуры.

Паша схватился было за револьвер, потом досадливо отмахнулся:

— Мух бить из этого. Сюда бы винтовку.

Мерно раскачиваясь, верблюд неуклонно уходил своей гигантской иноходью.

— Скорее назад в ревком! — крикнул Паша после минутного размышления. — Может быть, удастся перехватить их.

Мы бросились назад в ревком. Паша исчез в одной из дверей, потом вышел оттуда и на ходу бросил мне:

— А теперь давай, пока не поздно, — в тюрьму. Лошадь есть.

На ревкомовской пролетке в этот страшный знойный, остановившийся июльский день мы отправились в тюрьму. Вся эта беготня ничего не давала, все казалось убийственным, изнуряющим, бесполезным бегом на месте.

— Умерла, — сказал нам еще в воротах начальник тюрьмы, пожилой человек в картузе и железных очках. — Мы только что звонили в ревком. Врач ничего не мог поделать.

— Причина смерти?

— Да вот и врач.

Навстречу нам шел старый тюремный врач в выцветшей фуражке судебного ведомства.

— Прекращение сердечной деятельности, а в результате чего, вскрытие покажет.