Страница 19 из 46
Я поднялся и почти сухо, не глядя на них, распрощался и ушел.
Глава V
ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ
Приехав домой и отоспавшись после усталости и жары, я утром уселся думать. Опять книги на время опостылели мне. Итак, Паша вновь и вновь обидел меня. Он что-то знал и не хотел со мной делиться. Это было и стыдно и больно. И, наверное, Катя заметила. Не могла не заметить. Впервые я был так унижен при ней. Ясно, Паша и она — это одно, а я другое. Что же делать? Плюнуть на все? Э, нет, плевать на такие вещи не годится. Тут кругом изменники, белогвардейцы, а я нырну в кусты и буду сюсюкать над поэзией, заниматься переводами. Литература бессмертна, я знаю ей цену, и никто не заставит меня усомниться в этом. Но есть и сегодняшний день, сегодняшний долг, сегодняшняя живая драма. Я должен действовать и буду действовать! Без Паши! Нет. Без Паши нельзя. Ведь как он слушал, даже записал то, что я продиктовал. Я нашел и сообщил что-то важное — в этом нет сомнения. А вот что — он мне ничего не сказал... Ну что ж!.. Я тряхнул головой и словно сбросил на время обиду.
Теперь надо подумать о деле. Не сегодня-завтра вернется из больницы Борис. Как я уже решил, буду держать глаза и уши открытыми и соображать, главное — соображать.
Мои размышления были прерваны стуком подъезжавшей арбы. Я выглянул. В ней сидел Борис. Голова его была забинтована.
Что меня научило разыграть симпатию к этой гадине — не знаю, но я подошел и с участием осведомился:
— Здорово, Борис, ну как, цел?
— Цел, — ответил он настороженно.
— Заходи, сделай привал, — пригласил я, хотя до тех пор избегал его, как чумы. Он вошел, но в том, как он опирался на мою руку, как входил, чувствовалась какая-то напряженность.
— Хочешь чаю? — спросил я гостеприимно.
— Да нет, не надо. Мы останавливались в Вуадиле, кормили лошадей, и я позавтракал.
Мы помолчали.
— Да, помнишь, — начал он, — я ведь вез бумаги от Листера, чтоб ты передал Паше...
Он оборвал речь и пытливо поглядел на меня.
— Какие бумаги? — наморщил я лоб. — Я никаких бумаг Листеру не передавал.
— Да нет, — прервал он меня нетерпеливо, — не Листеру, а от Листера. Я вез, а ты должен был передать Паше.
— Ну так давай, свезу, передам.
Чело Бориса явно светлело:
— Да теперь уж не нужно, дубина ты стоеросовая. Я передал Кате.
Тут я нашел уместным имитировать вспышку гнева:
— Тогда чего же ты ко мне пристаешь? И я тебе не дубина стоеросовая. А сейчас пойдешь к Листеру ябедничать, что я чего-то не сделал, — я тебя знаю.
У Бориса явно отлегло.
— Не бойся, черт с тобой, все это не имеет значения.
Даже физически было видно, что момент напряжения прошел. Он размяк, потянулся и сказал:
— Устал я от этой чертовой жары. Можно у тебя тут полежать?
— Ложись, — отвечал я коротко, не желая пересаливать.
— Не понимаю, как ты можешь спать на этом прокрустовом ложе! Неужели не можешь приказать твоим папуасам набить тебе сенник?
— Не могу.
— Как — не можешь? — удивился он.
— Не хочу! — отрезал я. — Не все такие неженки, как ты.
И в самом деле, вряд ли я мог приказать узбекам заботиться о моих личных удобствах. Кроме того, пока Борис не пожаловался, мне и в голову не приходило, что мое ложе жесткое.
Он полежал минут пять, потом начал ерзать, и было видно, что внутри него шла какая-то борьба. Вдруг он поднялся на локте и каким-то элегическим тоном начал:
— А все-таки, если подумать, интересное путешествие мы с тобой совершили, Глеб.
Я молчал.
— Урал, степи, верблюды, а каких только людей мы не видели: киргизы, сарты...
Я неопределенно промычал, боясь сказать что-либо невпопад, что спугнуло бы его.
— Ну ладно. — Он вновь откинулся и лег. — Ты безнадежен.
Еще через несколько минут он спохватился:
— Ну, надо ехать дальше. Хочешь к нам?
Ничто не могло более соответствовать моему настроению и моим намерениям.
— Что ж, давай, — сказал я и поднялся.
В лагере я схитрил — притворился, будто вновь разболелась нога, и, когда Листер стал уговаривать меня остаться на несколько дней в лагере, я как бы нехотя согласился. Конечно, я не лежал, а понемногу, прихрамывая, бродил. Рану мою промыли в больнице абсолютно чисто, осколков никаких не было, и она затягивалась быстро, но я делал вид, что с ней не совсем ладно.
Я старался не спускать глаз с Бориса и делал это как можно незаметнее. В тот же вечер, когда все сошлись в палатку обедать, его что-то долго не было. Тогда и я вышел и остался снаружи. Внезапно шагах в двухстах послышался слабый свист. Я взглянул в том направлении и увидел, что на одном из деревьев на окраине лагеря развевалось желтое полотенце, которого я прежде не замечал, и от него быстро удалялась фигура Бориса. Я вернулся в палатку. Минут через пять явился Борис в веселом, хотя и немного взвинченном состоянии, занял место за столом и приступил со всеми вместе к еде. Я сделал вид, что мне нехорошо и вышел на воздух. Снаружи никого не было, все, от начальника до последнего рабочего, сидели у котлов и ужинали. Я присел за угол палатки и стал вглядываться туда, где развевалось полотенце. Вдруг мои глаза различили волнообразное колебание в траве, будто что-то двигалось сквозь нее от тугаев и оставляло на мгновение след, как в воде. Движение прекратилось у самого полотенца, прошли еще две-три минуты, и вновь началось колебание в траве, но только в обратном направлении — к тугаям. Что же, вывод ясен — Борис передал письмо, которое я нашел вчера в его кармане. Полотенце было сигналом. Из тугаев пришли за письмом, а теперь шли обратно. Итак, моя догадка была правильной: Борис в самом деле в контакте с белогвардейцами из тугаев, действует по их поручению и посылает им секретные донесения. Хорошо было удостовериться в этом. А у Бориса приятель Файзулла. Тоже интересно, нет ли и здесь связи.
Я вернулся в палатку, заявил, что мне лучше, и принялся за плов.
Я жил в лагере день, другой, третий.
Из головы не выходило то место из письма Бориса, где он говорил, что собирается обработать Листера. Листер мне нравился, и у меня не возникало никаких сомнений ни в его честности, ни в благородстве, но кто знает, на чьей стороне были его симпатии. Я вновь вспоминал разговор в дороге в ту ночь в багажном сарае, когда Толмачев спросил Листера: «Ну, а вы как живете с большевиками, Эспер Константинович?» И он ответил: «Живу». Это можно было понять: и «живу как с родными» и «пока терплю». При всех условиях это был уклончивый ответ. Я решил заглянуть к Листеру: быть может, удастся получить какой-нибудь ключ к нему.
Листер не раз говорил, что ему приятно мое общество, и всегда приветливо встречал меня. Его интересовало все, что я рассказывал об Индии и о своих занятиях; он же делился со мной опытом, зрелыми суждениями. Возможно, у него был сын моего возраста, но он никогда не говорил об этом.
Наш разговор зашел о главных течениях индийской философии, но уже в самом начале он был прерван заглянувшим в палатку Ратаевским.
— А, Борис, — окликнул его Листер. — Заходите, что у вас?
— Да ничего, Эспер Константинович, я так. — Он покосился на меня.
Я сообразил, что, быть может, Борис намеревается приступить к «обработке Листера», как он писал в записке.
— Хочу просить у вас извинения, Эспер Константинович, — встал я, — но у меня голова болит, я, пожалуй, пойду.
Листер внимательно поглядел на меня:
— Ну что ж, не имею права вас задерживать.
Я вышел из палатки, отошел на несколько шагов, потом неслышно подошел сзади. Я услышал весь разговор от слова до слова, кроме, разумеется, начала.