Дежурный ангел

- Если Никита победит, уедешь с Трубежа боярином, - молвил князь старику-отцу, а с Никитой никто и не разговаривал.

- Завтра, на рассвете, - решил хан.

- Завтра, на рассвете, - согласился Владимир, затем только посмотрел на Никиту: - Попытаешь, Никита?

- Отчего не спытать? - и потупил взгляд.

- За весь Киев ответ понесёшь! - хмуро предупредил князь.

Никита Только вздохнул: чего, мол, говорить, надо - так понесу. На том и расстались.

* * *

Поутру, в густом предрассветном тумане, у Трубежского брода сошлись две рати уже в боевом облачении. Ржали кони, тревожно бряцал в утренней тишине металл, но воины с обеих сторон угрюмо молчали. Только немногие русские шептали молитвы. Варяги, как обычно перед битвой, подтягивались в центр. Вышел из шатра в сопровождении старшей дружины князь Владимир. Старик-отец Усмарь чего-то нашептывал задумчивому Никите у самой реки, смурные братья стояли в стороне.

Всё началось, когда князь и хан встали на конях друг напротив друга по обеим берегам реки.

Илдей вскинул руку, и из печенежских рядов появился по пояс раздетый Кегел. Выйдя на центр брода, он, стоя в воде, вскинул к небу руки, сжав кулаки, и дико, подобно алчущему зверю, не закричал даже, а завыл, и крик его подхватили печенежские ряды, и умноженный эхом, он взметнулся к небу, чтобы потом заставить вибрировать русские щиты и доспехи. А главное - сердца. Это был победный клич. Кегел шел побеждать и был абсолютно уверен в победе. Когда между травами да вдоль по воде вновь навязла тревожная тишина, со стороны русских полков вышел Никита. Раздетый по пояс, он не казался былинным богатырём, но торс его был, как перевернутый колокол, да был рифлен натруженными тяжелой работой мышцами. Выйдя вперед, он не вскинул рук, не закричал, а поклонился в пояс сначала князю, а потом отцу. Широко перекрестился, но не на восток, а в сторону Киева.

Владимир засомневался: может, нужно было послать кого из старшей дружины? Эти ж целыми днями военное дело мыкают. А тут - младший кожевенник. Сильно пожалел, что любимый Добрыня был в эту пору в Новгороде, где тоже было неспокойно. Уж он-то, хоть и немолод, дохнул бы печенегу на маковку. Эх, а помнится, в молодые годы, ещё до Крещения, когда Добрыня вел с молодым князем новгородскую дружину брать Киев, уж тогда забавлялся силою он своей богатырскою. Равного ему поединщика не было ни на Руси, ни в порубежных землях. Да что там поединщика! Добрыня мог один против пятерых выйти, а однажды против дюжины вышел. На пирах, правда, буен был, не унять, только держись подальше. Да и пить любил с голытьбой, кровь мужицкая в нем говорила. Зато после Корсуни вельми набожен стал. Богом дается таким людям сила, оттого и называют их богатырями. Будет ли ещё на Руси богатырь после Добрыни?

Меж тем поединщики сошлись. На середине брода, стоя по пояс в студеной утренней воде, обнялись они, будто родные братья. Кегел продолжал рычать, а Никита только молча сопел. Тишина среди ратников, только варяги меж собой лопочут, небось, ставят на победителя, да поднялась в первый солнечный луч малая пичужка и неожиданно звонкой песней встретила новый день. Под эту песню и поднял над собой Никита своего врага. Поднял так, будто дуб с корнем вырвал. У Владимира отлегло на сердце...

- Ты его ручками, сынок, ручками чуть поддави... - услышал голос старого Усмаря.

Видать, Никита и вправду «поддавил», потому как захрустели мощные ребра Кегела, и не рык уже вырвался из его уст, а предсмертное издыхание. Так и забился в судорогах в руках Никиты.

- Чё с ним делать-то, батя? - повернулся к отцу Никита.

- Так это... Пусти его в воду... Може, и удержит его Трубеж.

Трубеж удержал. Сначала проглотил, а потом-таки поднял искаженным лицом вверх и тихо понес по течению тело печенежского богатыря.

И уж тогда только закричали воины Владимира. Забили мечами в щиты варяги. И настоящий победный клич волной ударил по стоявшим напротив неровным рядам Илдея. Горячие степные кони заволновались, сами стали поворачивать голову, норовя развернуться всем крупом. Илдей только кивнул князю Владимиру и даже взглядом не удостоил висящее поплавком тело Кегела, развернул коня и рысью поскакал в степь. За ним с диким, точно предупреждающим, гиканьем понеслись его лучшие отряды, а там уж и остальные, втаптывая траву в землю. Да, есть такое свойство у трав этих: как не гни, как не топчи, на следующее утро подымутся.

* * *

Как и обещал Владимир, род Усмаря по возвращении в Киев стал боярским. Ближним боярином стал старый кожевенник, вот только Никита отказался идти в старшую дружину, в княжеские покои, вернулся в Посад. И, говорят, нашел-таки девицу, что не испугалась его железных объятий.

Три года после того было спокойно на Руси. Хоть и коварны печенеги, хуже греков, но Илдей сдержал слово. А может, помнил стоявшего посередь Трубежа улыбающегося Никиту? Тело Кегела унесла река в порубежные земли, чтоб и там знали, как на Руси встречают наглецов-гордецов. Чтоб знали, что остались ещё на Руси богатыри, пусть и не такие приметные, как почивший недавно Добрыня, про которого народ уже стал складывать песни былинные. И про Никиту, как водится, сложит. И про стольного князя Владимира, прозванного Красным Солнышком, а позже просиявшего в лике святого, равноапостольного.

И потому еще, что жил в те времена в Посаде киевском Никита по прозвищу Кожемяка.

БЕЛОЧКИ-СОБАЧКИ

Двадцать шесть лет изо дня в день она приезжает сюда. В стужу и в зной, в дождь и в грозу, при социализме и при капитализме и при любом другом строе, который могут придумать люди, она приедет сюда, пока её сердце будет биться. Она приезжает на кладбище на могилу сына Коли, тело которого привезли в цинковом гробу в далёком 1980 году из далёкого Афганистана. Зовут её тётя Анфиса. Так уж повелось с тех пор, когда она работала санитаркой в областной больнице. Так её звали больные, так её зовут сослуживцы и друзья Коли, так её зовут кладбищенские работники и все, кто её тут знает. Так зовёт её даже бомж Василий, похмеляющийся на могилах поминальными стопками, хотя по возрасту он не младше. Никого из родных, кроме Коли, у неё никогда не было и теперь уже точно не будет. Тётя Анфиса - маленькая худая женщина в пуховом платке, старом синтепоновом плаще, а седой она стала ещё двадцать шесть лет назад. Ранним утром она ежедневно приезжает на кладбище и к полудню уезжает.

Она настолько слилась с кладбищенским пейзажем, что стала своей для крикливых сорок, галок, мрачных ворон и суетливых белок. Особенно для белок. Когда она сидит на покосившейся скамеечке у могильного камня, две-три, а то и целых пять белок снуют вокруг неё по ближайшим веткам, по могильным оградкам и прямо по её рукам, которые щедро делятся с ними нехитрой снедью.

Прошлая зима была особенно суровой, несмотря на разговоры о глобальном потеплении. Мороз минус сорок держался больше двух недель, а чуть дальше на север - переваливал за отметку минус пятьдесят пять. И хотя несколько раз рейсы автобусов на кладбище отменяли из-за холодов, тётя Анфиса добиралась на попутках. И что согревало ее, когда она сидела там два-три часа, тогда как даже ко всему приспособившиеся бездомные дворняги, скуля, поджимали лапы?

На могилу Коли в эти мёрзлые дни вслед за тётей Анфисой слетались-сбегались птицы и звери со всей кладбищенской округи. А белки залазили прямо в сумку, с которой она неизменно приезжала. Тётя Анфиса не возражала, не позволяла им лишь трогать орден Красной Звезды, который всякий раз привозила с собой и тоже выкладывала на стол. Орден осторожно обходили стороной даже падкие на всё яркое вороны. Ночью, если небо не было затянуто облаками и тучами, тётя Анфиса смотрела в окно на звёзды, пытаясь отыскать среди них Колину. А в другое время у нее всегда была с собой его Красная Звезда.

* * *

Помимо сорок, ворон, воробьёв, синиц, снегирей, белок притрусила в тот день вся кладбищенская собачья стая и расселась возле ограды, выжидательно виляя хвостами.