Дежурный ангел

- Саня?! Востриков?! - узнал-спросил он. - Я - Олег Ляпунов. Помнишь? Под Харьковом? Май сорок второго? Юго-Западный?..

- Ваня, - поправил его Непомнящий.

- Как Ваня? Один в один - Саня Востриков!

- Ты, наверное, обознался, - потянула Ляпунова за локоть жена.

- Не может быть, такое не забывается. Мы вместе из окружения пробивались. Неудачно тогда с Харьковом получилось. Тимошенко этот... Мы Саню погибшим считали. Я сам видел, как за его спиной мина ухнула...

- Наши летят, - продолжал улыбаться Иван.

- Просто похож человек, он же тебе говорит, что его зовут Иван, - у жены, похоже, кончалось терпение, она почему-то с опаской смотрела по сторонам. Оглядевшись, добавила вполголоса: - Каждый год ты в День Победы ходишь в церковь и не боишься, что тебе по партийной линии замечание сделают. Ладно в районе, а тут в областном центре - вместо банкета в Облисполкоме, могли бы и завтра...

- Я старшине Голубцову поклялся! Он на руках моих умер! Каждый год молебен! Плевать мне на все эти линии! - так от души резанул, что жена с лица сошла и потупилась.

Даже Ваня на минуту перестал улыбаться.

- Прости, столько лет уж прошло, ты действительно мог ошибиться. - Жена отступила чуть в сторону.

- У этой памяти нет сроков! - отрезал и попал в самую точку Ляпунов и снова стал внимательно смотреть в глаза Ивана Непомнящего. - Ей-богу, глаза-то его. Вроде, он с рязанщины был, чего вот только в Сибири... Побирается... Русский солдат...

- Русский, - согласился Иван и снова заулыбался.

У Ляпунова сама собой навернулась слеза. Единым рывком он снял со своей груди медаль и, подтянув к себе несопротивляющегося Ивана, прицепил награду к лацкану его пиджака.

- Спаси вас Бог, - произнес Иван, слегка поклонившись.

Медаль звякнула. Ляпунов скрипнул зубами:

- Не так, солдат, не так!..

- Слу-жу тру-до-во-му на-ро-ду! - из какого провала памяти всплыл этот довоенный уставной ответ?

Иван продолжал улыбаться, но на глазах у него, как и у Ляпунова, выступили слезы. Ему показалось, он вспомнил что-то самое важное, но никак не мог объять это, объяснить самому себе, потому что всё его ограниченное одним днем памяти сознание переполнилось чувством удивительного братства, которое исходило от человека по фамилии Ляпунов.

- Зачем ты, Олег, может, это все-таки не тот, может, он и не воевал вовсе? - откуда-то из другого мира высказалась жена.

- Ваня-то наш? Ишшо как воевал! И в плену у немчуры был. Настрадался! Не видно разве? - так коротко разъяснила всё маленькая старушка из тех, что ежедневно ходят в церковь и заботливо следят там за чистотой и порядком. - Памяти у него нет. Совсем. Мы уж и к врачам его водили, и молились... Видать, Промысл Божий о нем такой. А вы никак признали его?

- Да вот, мужу показалось...

- Моего друга Александр Востриков звали, - не поворачивая головы, сообщил Ляпунов.

- А-а, - поняла старушка, - а у нашего справки есть, Иваном Непомнящим записан. А вот наград у него и нет. Теперь уж, почитай, у каждого, кто и един день на войне был, есть награды, а у нашего Вани нет.

- Есть, - твердо ответил Ляпунов.

- Есть, - улыбнулся сквозь слезы Иван.

- Ты правда ничего не помнишь? - не унимался ветеран.

- Правда-правда, он даже вчерашнего дня не вспомнит, только самую малость.

- Я за тебя помнить буду, - пообещал Ляпунов.

- Дай Бог вам здоровья, - перекрестилась старушка и шепотом добавила: - Слез-то его никто и не видел ране.

- Наши летят, - слезящимися глазами Иван Непомнящий следил за поднявшейся над колокольней стаей голубей.

Я видел этого человека много раз, но так ничего и не узнал о нем. Теперь я уже не помню, сколько лет он кормил голубей у ворот храма, вокруг было столько «главного и важного», что в суете устремлений к этим «важностям» я не заметил, когда и куда он исчез. И теперь, спустя несколько лет, я могу вспомнить только одинокую медальку, его улыбку и взгляд. Взгляд, в котором теперь я разглядел действительно главное. Память.

ЧЕЛОВЕК ДРУГА

Этого пса все так и называли - Пёс. Его собачья инвалидность вызывала, с одной стороны, жалость, с другой - отталкивала. Глаз и ухо он потерял благодаря заряду дроби, выпущенному пьяным охотником шутки ради, дабы отогнать любопытного пса от добычи. Половину правой передней лапы он потерял уже из-за своей односторонней слепоты: убегал от разозлившихся мужиков на пилораме и неудачно прыгнул через циркулярку. Теперь он ежедневно побирался у сельмага или у облюбованного подъезда. Его либо жалели, либо гнали. Жалели его в основном дети, приносили что-нибудь съестное из дома, но они же бывали и необычайно жестокими. Однажды они связали ему две задние лапы и долго потешались над тем, как Пёс пытается убежать, выпутаться, но только переваливается с боку на бок, не простояв и секунды, падает, обиженно подвывает и беспомощно скулит. Если б в поселке нашелся хоть кто-нибудь, читавший когда-либо Гюго, то пса непременно назвали бы Квазимодо. Но местные жители большей частью читали только телевизионные программы и объявления на заборах. Вынужденная малоподвижность сделала пса созерцателем и даже философом. Глядя в его единственный печальный глаз, можно было легко увериться, что он не только понимает человеческую речь, но и знает что-то такое, чего никогда не узнает вся ученая человечья братия: от лириков до физиков-ядерщиков. Сновавшему же мимо народу некогда было вглядываться в зеленую глубину собачьего глаза, хорошо хоть находились сердобольные старушки и детишки, которые приносили калеке поесть и изредка, явно превозмогая отвращение к его уродству, несмело ласкали его. Частенько рядом с ним присаживался на корточки местный забулдыга Иван Васильевич и, забыв о пёсьей инвалидности, требовал, чтобы Пёс одарил его собачьим рукопожатием.

- Дай лапу, друг человека! - покачиваясь, требовал он, и не похоже было, чтобы он при этом издевался над трехногим инвалидом. - Сидишь тут, умничаешь, кто ж тебя, горемыку, оставил мучиться на этом свете? Вот ты - друг человека, где же твой человек, мать его наперекосяк?!

Посидев так несколько минут, выкурив сигаретку, он, пошатываясь, уходил, оставляя Псу самому решать вопрос, кто из них больше мучается.

По ночам Пёс устремлял одноглазый взгляд к звездам, разумеется, если небо не было затянуто низкими серыми тучами, или неуклюже хромал в своё логово на теплотрассе, потому что знал - в эту ночь он будет выть и скулить во сне, а значит, в лучшем случае, в него кинут чем-нибудь или огреют палкой, чтобы не мешал спать праведным труженикам. Так он жил уже, наверное, лет пять, и никто и никогда не узнал бы его умных собачьих мыслей, если б... Если б в один из бесконечных и одинаковых дней, которые отличались только разницей температур и влажностью, отчего обрубок лапы болел либо больше, либо меньше, если б в один из таких вынужденно и грустно проживаемых дней к нему не подошел странный малыш. На вид ему было лет пять, но взгляд его был много умнее, чем у некоторых взрослых. Вместо левой руки из-под клетчатой безрукавки торчала ужасающая своим малиновым окончанием культя. Чуть ниже локтя... Пса даже передернуло, он увидел вдруг боль, которая показалась ему больше собственной.

Здоровой рукой мальчик смело погладил Пса, сел с ним рядом и обнял его за шею.

- Знаешь, - сказал малыш, - раньше бы мама мне не разрешила взять тебя, а теперь, я знаю точно, разрешит. Я как из больницы выписался, она мне больше разрешать стала. Я видел, что тебя обижают, я буду тебя защищать...

Пёс робко лизнул мальчика в щеку и осторожно устроил свою одноухую голову на его хрупкие колени. Мальчик гладил пса и рассказывал ему о том, как добрый доктор из скучной больницы научил его, что надо уметь радоваться жизни и никогда не сдаваться. Малыш теперь обещал научить этому своего нового друга. Пёс в ответ тяжело и протяжно вздыхал, как умеют делать только умные собаки.

Потом они, разговаривая, неспешно шли домой к мальчику. Навстречу им попался вечно хмельной Иван Васильевич. Увидев однорукого мальчика с трехногой собакой, он остановился, долго силился что-то сказать, и, когда они уже прошли мимо, спросил у пустоты: