Отражение

Дежурно поцеловав его в щеку, она выразила недовольство, что он не дождался конца занятий, а уже потом разглядела в его глазах накопившееся за два месяца разлуки томление, смешивающееся с обидой, оставила вещи в аудитории и пошла с ним гулять по городу.

Именно в этот день Семен вдруг понял, что Оля теперь живет совсем в другом мире, в котором свои — новые правила, свой стереотип поведения, не допускающий наивных мечтаний и безумных душевных порывов. Жизнь там была целеустремленной и размеренной. Может, так ему показалось? Но Ольга играла именно такую роль. Даже смотрела на него как-то сверху вниз, ибо его в этот мир не пустили! Он только что постучал в ворота, чтобы к нему выпустили самого любимого человека. Так или иначе Семен почувствовал незримую пелену, которая выросла между ними, и чем дальше, тем больше уплотнялась. И неважно: Семен остался в детстве, или Ольга с первых дней студенчества стала играть во взрослую жизнь. Он разорвет эту пелену в первую же ночь, когда всепобеждающая нежность уровняет их перед этим старым и безжалостным миром со всеми его условностями, писаными и неписаными законами, когда его неумелые и чуть дрожащие руки будут скользить по самому красивому в этом мире телу, но вдруг услышит холодный и совсем неродной голос из того — этого мира:

— Сема, не надо... давай отложим до лучших времен, сейчас, боюсь, надо хотя бы три курса спокойно закончить...

Вот так чувствуют себя корабли, затертые во льдах! Любовь и расчетливость — огонь и лед.

8

— Вот дом, в котором я прожил двадцать лет, — Семен вернул себя в настоящее будущее.

Голос дрогнул, какой-то спазм сдавил горло. Война не вытравила из него сентиментальности, а только добавила холодного цинизма. И то и другое прекрасно уживалось в одном человеке по имени Семен Рогозин.

Нужно было объяснить эту дрожь в голосе. То ли стало стыдно перед юной и обаятельной девушкой, которая решилась стать его спутницей в этот день.

— В этом доме умирала мама... Долго умирала. От рака, — ответил он на ее немой вопрос. — До последнего дня пыталась все делать сама и в сознании ни разу не застонала и не пожаловалась. Стонала иногда по ночам. В последние годы она стала набожной и считала болезни наказанием. Даже радовалась им: «Раз Бог наказывает, значит, не отвернулся от человека. Уж лучше я здесь помучаюсь, чем Там». Я видел раковых больных на последней стадии, когда мы забирали ее из больницы. Они худые и темные. А мама светлела. В последний день ее успели исповедовать и соборовать.

Некоторое время оба молчали. Теперь снова нужно было возвращаться в солнечный и отнюдь не печальный день.

— Я теперь каждый год в Татьянин день хожу в храм.

— А у студентов, вроде как, праздник...

— Умирать легко, если веришь, что на этом все не кончается...

— А ты веришь?

— Да. Иначе зачем тогда вообще жить? Чтобы всю жизнь бояться смерти и успеть ухватить как можно больше?

— Ты так говоришь, как будто умирал уже не раз.

— Дурное дело не хитрое, — опять в Семене проснулся видавший виды циник.

— А это уже другая философия.

— Это не философия, это сермяжная правда жизни, которая подсказывает мне, что в такой светлый день рядом с обаятельной девушкой не пристало говорить о смерти. Прошу прощения за несдержанность, воспоминания любят, чтобы ими делились.

— Наверное, нет ничего плохого в том, что ты рассказываешь о себе девушке, с которой только что познакомился.

— Наверное, нет, но очень уж это похоже на подспудное стремление понравиться, сделать человека ближе, поиграть умными мыслями, как мышцами, ненавязчиво вызвать к себе сострадание через эмоциональное изложение печальных событий своей жизни.

— Нельзя так, до костей, оголять человеческие отношения. Так во всем можно увидеть корысть.

Семен смутился, натянул на лицо доброжелательную улыбку:

— Тогда давай бескорыстно пообедаем где-нибудь!

Глава вторая

СТЕПАН

1

— Ты только посмотри, кто нас почтил своим присутствием! — Степан из-за шторы смотрел в окно. — И даже не один. С ним очередная сострадалица. Наверное, он уже рассказал ей, как два часа стоял на противопехотной мине.

Ольга пришла из кухни и тоже посмотрела в окно. Затем с осуждением посмотрела на Степана.

— Никогда я еще не видела, чтобы два брата так ненавидели друг друга.

— Ты утрируешь, Оленька, он мне безразличен. В нынешней жизни он ноль без палочки. Ноль, набитый до самого своего диаметра устаревшими моральными принципами, героизмом, патриотизмом и прочей красивой лабудой... Я надеюсь, у него хватит ума не подниматься сюда, чтобы я не пожалел о том, что тогда на зимнике мои ребята пожалели его. Он даже трофейную «берету» на меня достал. Да я знал, что в безоружного он стрелять не будет. Опять же моральные принципы. Просто впечатление хотел произвести. Все играет. Пора уж в его возрасте амплуа менять...

— Перестань... Ты ему дорогу два раза перешел.

— Если ты — это первый, то я не согласен. Я тебя силой не воровал! Или у тебя до сих пор не все по нему выгорело?!

— Степан! — брови Ольги страдальчески изогнулись.

— Прости. Чем больше я о нем думаю и говорю, тем сильнее у меня рвотный рефлекс. Маменькин сыночек. И это не я к нему в жизнь лезу, а он в мою.

Ольга тяжело вздохнула и ушла на кухню. Разговор этот не кончался с тех самых пор, как после многолетнего небытия в этой спокойной размеренной жизни всплыл капитан Рогозин. «Черт знает, какой армии капитан! — определил тогда Степан. — Теперь у всех военных и полувоенных хронический камуфляж».

Стремиться попасть на любую войну, чтобы тебя убили и чтобы самому убивать?.. А еще верующий!

Степан в церковь не ходил, но считал себя не менее верующим, чем брат. Уж кто-кто, а он обратился к Богу задолго до того, как брат вообще о Нем задумался!

Пятнадцать лет назад Степан смотрел по ночам в потолок, прошивая его взглядом до самого неба, и спрашивал у Творца (может, и не понимая, у Кого спрашивает), почему его брат, с которым они похожи как две капли воды, лучше его. Лучше — и все тут! И дается ему все легче, и живется ему легче, и даже самая красивая девушка полюбила именно его — Семена Рогозина. И сам по себе повторялся обидный раскольниковский вопрос: «Тварь я дрожащая или право имею?!» После мучительных бессонных ночей Степан не выдержал и в первый раз в жизни пришел к матери за помощью. Он действительно не знал, что дальше делать. Безнадежно было ухаживать за Олей, и еще больше не хотелось даже в этом повторять брата.

— Живи. Желай другим, а потом уж себе добра!

Ах, как просто это у матери получалось. Живи-желай! Какую тайну их рождения она носила в себе? И об этом спросил, и на это у нее нашелся ответ:

— Знаешь, Степ, вы как отражение одного и того же человека в двух разных зеркалах.

— Значит, мое зеркало похуже?

Мать только руками всплеснула, да на глазах выступили слезы. Это теперь Степан понял, что для нее они были одинаковы, не подыгрывала она в любовь к нему. Понял — да поздно. А Семен над этим вообще не задумывался. Он-то как раз жил себе, плыл по течению и радовался. А ведь не везло-то именно ему — Семену! Если все по полочкам разложить, то вся его жизнь сплошные неудачи и препятствия, а он живет, как будто так и надо. Провалился на вступительных экзаменах в университет — раз, попал в армию — два, попал в такую часть, что сбежал оттуда в военное училище — три, пока там прозябал, потерял невесту — четыре...

2

В тот год, когда Семена призывали, весна была сумасшедшая. В городе было белым-бело от яблоневого цвета, как будто прошел снегопад. То стояли солнечные дни, то ураганом врывался ветер и носился по улицам, поднимая кучи мусора на высоту типовых пятиэтажек, срывая молодую листву и белые лепестки яблонь. Это была самая ароматная и самая нежная метель в Сибири.

Лепестки яблонь сглаживали удары мусора и пыли, рвавшиеся в лица прохожих, а потом начиналась гроза. Сначала с артподготовки где-то на дальних подступах к городу, а полчаса спустя в фиолетовом от собственной суровости небе начиналась такая пальба, словно все энергии мира схлестнулись в одной точке, будто закоротило какой-то главный кабель Вселенной. И в финале — всеочищающий ливень!