Отражение

Отец Феодор (бывший когда-то в миру Вениамином Александровичем Смирновым) встрепенулся от дум, перевел взгляд с реки на небо. Нужно было идти в храм, но как будто мешала испещренная деталями плата, которую он держал в руках. Вчера он забрал ее у архимандрита, где долгое время она находилась на хранении в полнейшей тайне от всей братии и, тем более, от внешнего мира. Именно оттуда, из оставленного и, казалось бы, забытого мира пришло известие о смерти Валерия. А значит, следом за ним могли объявиться и его убийцы. Те, кому нужен был исчезнувший Вениамин Смирнов, нужна была и эта плата или, на худой конец, ее принципиальная схема. Схема, в которую была вложена вся жизнь и все таланты инженера Смирнова, и которую отец Феодор никак не мог забыть.

Все думал: власть поменяется, может, и для добрых дел сгодится. Но там, за монастырскими стенами, становилось только хуже и страшнее. Казалось, на всех и вся направлен невидимый луч «Сварожича». Затхлый туман принес на Русь западный ветер, и только купола православных храмов и светлые лучи молитв то тут, то там пронизывали его.

— Ты должен сделать это сам, — ответил на просьбу Феодора архимандрит Макарий.

И пять лет назад он сказал ему тоже самое. И вчера.

Тут бы ночь провести в молитве, ан нет, вернулась вдруг с валериной смертью оставленная за монастырскими воротами жизнь. Вернулась и застучала в сердце и в висках, разбередила, казалось бы, успокоенную душу. А с ней вернулся и страх погони. Нет, не страх смерти, а именно погони. Уж, думалось, отстал этот мир с разноцветными его скоростными лимузинами, наперегонки везущими в ад своих седоков. Им-то совсем в другую сторону. Но если их бес ведет, то и тебя в покое не оставит.

Со страхом отец Феодор подумал о том, по какому следу пошла бы эта погоня, будь у него в миру родственники и близкие. Но никого не было, кроме детдома и теперь уже далекой, выбравшей роскошь и непостоянство, любви... Пусть ищут Вениамина Смирнова, а отец Феодор тем временем...

И уже не раздумывая, бросил в скользящую гладь реки драгоценную плату со всеми ее полупроводниками и золотосодержащими деталями. Архимандрит Макарий давно ему говорил, что не всякое творение человека на алтарь Бога приносится. А такой прибор вряд ли на доброе дело сгодится. И не то чтобы сомневался, но все ж жалко было долголетних трудов. Нет-нет да приходили мысли о применении его «в мирных целях», пока не вытеснили их молитвы и монастырские труды.

На службу припоздал чуток, и уже в притворе почувствовал на себе укоризненный взгляд игумена, и взгляд этот был намного суровее и тяжелее, чем печальный взгляд друга Валеры, который последнее время приходил к нему во сне. Приходил, но не говорил ничего. Просто ждал чего-то. Сидели они с ним вместе: один в рясе, другой в вечном своем потрепанном костюмчике-тройке. А однажды за Валерой пришел Ангел, и только тогда он попросил, чтобы Веня отдал ему с собой злосчастную плату. И там, во сне, отец Феодор побежал к архимандриту, чтобы взять ее, а когда вернулся, Валеры уже не было. С тем и проснулся, чтобы через три дня узнать о его смерти. Упокой, Господи, душу раба твоего, упокой, Господи, всех невинно убиенных в это страшное время...

И пошел к архимандриту.

И сейчас на душе легче стало, и даже собственный голос перестал слышать отец Феодор в общем хоре. И понял вдруг, что общая эта молитва много сильнее, чем невидимые дьявольские лучи смерти, чем отчаянный бой героя-одиночки, чем боль и отчаяние... «Внезапу Судия приидет, и коегождо деяния обнажатся, но страхом зовем в полунощи: свят, свят, свят еси, Боже, Богородицею помилуй нас...».

3

Вечерело. Семен остановился в реденьком подлеске на краю поляны. Несколько дней назад он лежал здесь в засаде и сейчас не мог себе объяснить, что привело его сюда снова. Посреди луга чернел обгоревший остов вертолета, еще недавно примятая трава уже поднялась. Все тот же дурманный лес вокруг, все та же тишина, даже птиц не слышно. Только ветер копошится в кустах шиповника неподалеку.

Подумал вдруг, а что если на этой странной поляне встретится с призраками Рыжего и Маккаферти? Один в болоте на другой стороне (брусники, кстати, там осенью навалом будет), а Рыжего оставили «почивать» в неглубокой могиле здесь же в подлеске. Даже крест не воткнули, да и не заслуживает он креста, холма могильного и то не заслуживает... Разве что — кол осиновый.

Как-то едко стало на душе от таких мыслей. От плеча до плеча передернуло.

Не спеша дошел до центра поляны, побродил вокруг скелета винтокрылой машины. Удивился, что на полностью обгоревшем фюзеляже сохранилась, не выгорела красная звезда. Долго смотрел на нее, вспоминая армейское прошлое. И навалилась вдруг жуткая тоска, такая, что и руки к земле тянет, и горло, как петлей сдавит. Попытался встряхнуться, отогнать с души хмурь, но стало еще хуже. Как будто из серого пасмурного неба потянуло на него безысходностью, безнадегой. Будто ничего уже в жизни не будет светлого и радостного. Даже, показалось, почувствовал приторно-сладкий запах смерти, который только на кладбищах и в моргах обретается. И прошлое увиделось вздорным и напрасным, и будущее бессмысленным. Присел на траву, положив голову на колени, и еще сверху руками закрылся. Какое-то время смотрел на островок — кустик Кассандры посреди сочного осокового моря, и уже не заметил, как стал засыпать.

Да и не сон это был, а наваждение какое-то... И все это вертелось вокруг чувства, что не оставляло Семена последние дни: с момента гибели Степана все казалось не таким, как должно быть, все было как-то не так — и внутри, и снаружи. И даже после разговора с отцом Николаем оно хоть и приутихло, но все-таки осталось. Семен сторонился зеркал, боясь увидеть в собственном отражении Степана. Не брился, смирившись с неровной недельной щетиной. Пожалуй, только в тайге такой бородой никого и не испугаешь. И свербело в душе оттого, что вот-вот приедет Ольга, которая ничего еще не знает. Простит ли она им это?

Вот и пришел на поляну, словно здесь можно было встретить Степана, поговорить с ним по душам (так, ведь, и не успели), будто что-то можно изменить, вернуть назад, исправить. И хоть клял себя размазней, плевался от всей этой потусторонщины, да ноги сами несли. И денег на обратную дорогу в Теулино не пожалел, хотя через три дня надо будет встречать Ольгу и Андрейку.

А тут так прижало, что впору разреветься, отогреть душу горючими слезами, да слезы не шли. Только тоска. От нее и сморило.

Увиделся почему-то сначала Кобрин, но уже в Москве. Вернулся-таки в самую пропасть. И несколько дней, а то и месяцев уложились в рогозинском сне в пару мгновений, но во втором Кобрин был уже мертв. И хоть дорого отдал свою жизнь, но лучше бы такому воину оставаться живым, пусть и в тайге. Прямо во сне так и подумалось: мало ли какая еще война случится может.

А стоящих вояк по всей стране — раз-два и обчелся. Остальные только собственные пальцы по кабакам гнуть могут.

И привиделся тут же Осинский. Глазками-буравчиками заглянул в спящие глаза Рогозина. Странные глазки — ничего в них прочитать нельзя, кроме тьмы.

Потом Семен увидел какого-то монаха, задумчиво сидящего на берегу реки у стен монастыря. Его он не знал, но все же понял, что и он имеет какое-то отношение к событиям последних месяцев. Еще и еще были люди и лица... Один сюжет (или сон?) накладывался на другой, а то вдруг, как на нескольких экранах, виделись два-три сразу.

Видимо, все же сон: потому как увидел стоящим себя в храме под венцом, а рядом Ольга. Таинство совершал отец Николай. Оглянулся — за спиной стоит Андрейка, Сбитень с подвязанной к шее рукой, Леша Павлов, дед Монин, еще многие...

И вдруг увидел идущую к нему сквозь людской коридор мать. И всем существом, каждой клеточкой ощутил, что сейчас она подойдет и скажет что-то самое важное, что-то такое, отчего отступят и тоска и безысходность, и перестанет душу рвать на клочки. Вот-вот — несколько шагов ей осталось... Сердце только зашлось вдруг, рвануло куда-то из груди... Поплыло все перед глазами — не упасть бы. Но дед Монин первым подскочил, поддержал... Стал по щекам бить.