Отражение

Ах, Милица, Милица!.. Долгое время Семену казалось, что Ольга будет преследовать его память и чувства где бы он ни был. Так оно и было. Прошло уже больше десяти лет, а она являлась ему во снах, мерещилась на улицах городов и тревожила память несбывшимся счастьем. Простил ли он ее? Он ее ни в чем не обвинял! Просто пустоту, возникшую в душе, целиком заполнила боль. Романтика уступила место разочарованию, которое и пустило корни рогозинского цинизма. Семен не пришел к мысли, что все женщины ветрены и легкомысленны. Он помнил свою мать.

Светлана? Нет, ей не под силу было бороться с этим миражом. Она появилась именно в тот момент, когда Семен более всего нуждался в женской ласке, когда готов был принять руку от любого, кто захочет разбить, разбавить его одиночество.

В ночи ее дежурств они сходили с ума на трех приставленных друг к другу кушетках, а то и на холодном полу, бросив на него пару байковых одеял. И этого им было достаточно, чтобы забывать обо всем в сладкой истоме и бросаться друг на друга, словно утопающие за глотком воздуха. Когда Семен пошел на поправку, несколько раз он побывал у нее дома. Стоило ему осознать свое вторжение в чужой мир, в предупредительный уют, почувствовать всевозрастающую заботу Светланы, как в душе началось отторжение этого пресного спокойствия. Захотелось в офицерскую общагу, где порядок наводился только перед приходом зампотыла. И более всего он опасался разочаровать Светлану, ибо не ощущал в себе ни единой нити, которую мог бы назвать привязанностью. И Светлана прекрасно понимала это и брала его столько, сколько могла взять...

Милица три года училась в МГУ и по-русски говорила даже лучше, чем некоторые российские журналисты. В отряде Милоша она была связной, медсестрой, а когда хотела чем-то удивить ребят — готовила вкусные и разнообразные обеды, давая отдых черногорцу Душану, который был когда-то коком на морском лайнере.

Милая Милица! Им достаточно было увидеть друг друга, чтобы уже не видеть никого вокруг. Они не говорили красивых слов, не давали обещаний, а просто при любой возможности были вместе. Ребята завидовали Семену, но никто и никогда не упрекнул его, даже «страдавший» от этой любви Леша Павлов, которому по ночам приходилось вместе со спальником перебираться из палатки под открытое небо. И еще хорошо, если место ночлега было безопасным и Милош разрешал разводить в лагере костры.

В этом мире Милица безумно любила трех человек: своего отца, Семена и Александра Сергеевича Пушкина. Часто в часы отдыха она рассказывала наизусть «Евгения Онегина», пушкинские сказки, знала десятки стихотворений и очень близко к тексту «Арапа Петра Великого». А еще задушевно пела сербские песни, стоило ей затянуть «Там за горами, за морями, Сербия моя», и суровые воины клонили к земле головы, чтобы никто не видел наворачивающиеся на глаза слезы, и тихо, но очень стройно подпевали. И пела о Косовской битве, о Марке Королевиче, о князе Милоше... Семен открыл для нее Рубцова, а она ему Радована Караджича. По крайней мере, до того, как он услышал ее переводы, он не знал, что вождь сербов талантливый поэт.

Когда Семену дали положенный двухнедельный отпуск и «завоеванную» пачку динаров, которые следовало обратить в дойчмарки, Милош без лишних разговоров отпустил с ним Милицу.

Пять дней они плескались на Адриатике и еще пять дней жили в Белграде у двоюродной тетки Милицы. Она водила его по старым и новым улицам, в библиотеку и национальный музей. Милица очень жалела, что не может показать Семену Дубровник, который находится в Хорватии.

— Лучше сейчас туда не ездить...

Но и того, что увидел Семен на этой земле, было достаточно, чтобы понять, почему сербы сражаются за каждую ее пядь. До этого он больше видел разрушенные города и селения, вереницы беженцев на дорогах, а здесь впервые в жизни почувствовал, что война далеко. Где-то в другой жизни. Вдоль горных дорог, отличавшихся от российских своей экономной шириной и поразительной гладью, почти не прекращались сады, а в глубине их стояли добротные белостенные дома, крытые красной черепицей. В одном из таких, на окраине Ужице, жил отец Милицы Александр Христич. Но встретиться с ним Семену пришлось уже после гибели Милицы.

В последнюю ночь в Белграде они не спали. Допоздна гуляли, а потом затопили уютный гостиничный номер нежностью, чтобы перед самым рассветом в сладком изнеможении мечтать о будущем.

— У нас будут красивые и сильные дети, — шептала Милица.

— Смесь кровей дает гениальность, — вторил ей Семен.

— Только пусть у них будут твои голубые глаза. Настоящие, славянские!

— Это у мальчиков, а у девочек пусть будут твои — обжигающе-карие.

— Ты возьмешь меня с собой в Россию?

— Обязательно... Правда, мне самому некуда там возвращаться. Лexa зовет к себе на север...

— Я боюсь, что тебя могут убить. Это война не кончается и не кончится...

Она боялась, что убить могут его. А он даже на миг представить не мог, что ее нежной шеи коснется варварский сербокос...

5

После того, как хорваты заключили перемирие с мусульманами, они с двух сторон навалились на сербов. Те ожесточились, и подобно своим врагам стали нападать на колонны беженцев, врывались в деревни, ставили все мужское население к стене и заставляли спускать штаны — искали обрезанцев. Семену такая война стала не по душе. А тут еще подоспели голубые каски, да бросила дров в костер войны натовская авиация. Причем бомбили только сербов. Как и в Багдаде, не очень-то целились, хотя заявляли на весь мир, что бомбят исключительно военные объекты.

В Гааге объявился международный военный трибунал, где опять же судили только сербов и их вождей.

На некоторое время Ристич приуныл, не поступало вестей и от Радована. Отряд, предоставленный сам себе, блуждал по тылам мусульман.

В один из таких дней Семен, Леша и Петр Маркович набрели на военный лагерь недалеко от Савы. Долго поочередно рассматривали его в бинокль, пытаясь определить, что он собой представляет. Когда очередь дошла до Семена, он жадно впился в окуляры, ибо с того самого момента как взглянул на один из бараков, увидел рядом с ним знакомое лицо.

— Маккаферти, мать его! Жив!

— Кто? — спросил Маркович.

— Он из ЦРУ! Американец, — пояснил Леша.

— Да там у них целый батальон этих американцев, — рассказывал об увиденном Семен. — Есть склады с оружием и боеприпасами. Два вертолета. Джип. Пара Бэтээров... Что-то очень я соскучился по полковнику Маккаферти, а Леха?!

— Без приказа Милоша нельзя! — предупредил Петр.

— Оставлять эту сволочь в живых нельзя, — вступился Леша.

— Это опасно, братушки, но мне тоже хочется заимать американца, — признался Маркович.

Не сговариваясь, они поползли к колючей проволоке, которой была обтянута территория лагеря. Судя по всему, это был военно-учебный центр мусульман. Никакого плана у них не было, поэтому решили терпеливо ждать и наблюдать.

Суеты в лагере не наблюдалось. Напротив, у складов прогуливались сонные часовые, на скамейках у бараков курили вояки разных возрастов, и только Маккаферти нервно и торопливо отдавал какие-то распоряжения. Именно поэтому ждать пришлось недолго. Прямо к его ногам подкатил джип и, прокричав еще что-то своим помощникам, он плюхнулся на переднее сидение, на заднем примостились два автоматчика.

Рогозин махнул товарищам, и они перебежками рванули к дороге, по которой через две минуты должен был промчаться джип американца.

— Шуметь у лагеря? — засомневался Павлов.

— Главное — не повредить машину! — отрезал Рогозин.

Маркович только удивленно цокнул.

— Вы снимаете автоматчиков: Петр — ближнего, ты, Леша, дальнего, я беру на себя водителя. Маккаферти берем живым. Петро, сразу садись за руль, жми на всю катушку. Ты тут дороги лучше знаешь.

— Здесь недалеко на Тузлу, — сказал Маркович.

— Лучше куда-нибудь в болото, — предложил Павлов.

Между тем, джип уже выехал за ворота и помчался, набирая скорость. Маккаферти, как заправский Рембо, держал на колене М-16.