Отражение

Чтобы замять дело, пришлось нести убытки. Степан из собственного кармана погасил все расходы на операцию и долги зверосовхоза, а теперь зверофермы. У братца все же хватило ума догадаться о том, кто выступил благодетелем для его патриотических экспериментов, и на счет Степана стали поступать небольшие суммы, означающие постепенный возврат долга.

Так бы и утряслась эта история, если бы не Его Величество Случай. Новые обстоятельства оказались сильнее кажущейся всесильности Степана. Его вызвал к себе дядя Коля.

— Я знаю, что ты уладил это дело по-своему, — сказал Николай Сергеевич, — и будь у меня брат, я поступил бы точно также. За все эти годы я ни разу в тебе не усомнился, поэтому говорить буду прямо и честно. Землю, на которой находится звероферма и прилегающие к ней территории, купили. В Москве. Подожди, не торопись с вопросами. На многие из них я и сам не могу пока дать вразумительного ответа. Уж какие золотые зерна там посеяны, я тоже не знаю. Но, похоже, все банкротство этой фермы было подстроено. Платежи задерживались специально. Одно могу сказать точно: вопрос на контроле у очень сильных людей, от которых зависят наши дела. Это в милиции и прокуратуре родственников отстраняют от дела, я же, напротив, думаю, у тебя хватит и ума и таланта, чтобы решить этот вопрос с минимальными потерями для всех сторон. Знай, если брат твой пойдет против, его закажут...

И махнул бы на это Степан рукой, пущай заказывают, чтоб избавиться от назойливого дубля, но перед глазами стоял образ умиравшей матери, шептавшей в бреду: «Берегите друг друга». Да как этого олуха беречь?! Ни семьи, ни дома порядочного!

Пришлось поломать над этим голову. И, в конце концов, Степан решил, во-первых, узнать, что кроется в клочке этой северной земли, во-вторых, зайти братцу в тыл.

Глава третья

СЕМЕН

1

Служить на границе — престижно, но служить в хозвзводе?..

Курс молодого бойца закончился для Семена неприятностями: хватило ума поспорить с капитаном Шарашкиным, а уж тот при распределении по частям приложил руку.

«В армии квадратное катают, а круглое носят» — из такого принципа исходил капитан Шарашкин, ставя перед солдатами любую, даже самую простейшую задачу, и усложнял ее до полного изнеможения рядовых. Чем-то по жизни обиженный, он срывал на солдатах злость, воспитывая у них не выносливость, а ненависть, не боевую выучку, а сноровку увиливать от службы. Ясно, что этому неряшливого вида капитану не доверили выполнение серьезных боевых и учебных задач, зато позволили всласть отрываться на молодых. А уж помощников он себе отбирал по своему вкусу. В один из дней, когда вместо огневой подготовки солобоны работали на станции, рядовой Рогозин совершенно от чистого сердца предложил капитану Шарашкину слегка механизировать, а тем самым немного облегчить для солдат разгрузку бревен с платформ. Он всего-навсего хотел сделать из стомиллиметровых досок скаты!

— Умник! — страшно обрадовался капитан. — Рационализатор?! Боишься пуп порвать? Для Родины? А, может, тебе еще в казарме автомат для чистки сапог поставить?

— А почему нет? — решил наглеть до конца рядовой Рогозин.

— А мамину сиську на ночь тебе не надо?! А в женский батальон не хочешь? — и последовал специально приспособленный для советской армии русский мат, изобилующий военными приставками и суффиксами.

Покончив с неологизмами, капитан Шарашкин велел своим помощникам из сержантского состава «воспитать» рядового Рогозина так, чтоб служба медом не казалась, и отбить у него всякое желание думать и высказываться. Приказ выполнялся с особым рвением.

Зато Семен научился молчать и стал пользоваться уважением однопризывников. Молчал он и когда вместо заставы попал в хозвзвод, где боевым братством пограничников и не пахло. Пахло пригорелой кашей и жареным салом, которое благоверные мусульмане из среднеазиатских республик потребляли в неимоверных количествах вместе с жареной картошкой. Видимо, заботились, чтобы их братьям в линейных частях не пришлось нарушать Коран.

Но, что интересно, в боевых подразделениях тех и не было. Теперь вместо утренней зарядки Семен грузил на машины бидоны с водой, мешки с кашей, коробки с галетами, а первые полдня проводил на свинарнике, где «помогал» сержанту Карпенко и рядовому Касимову облагораживать свинское житье.

На вторые полдня находилась работа на кухне или вещевом складе, при лучшем раскладе можно было попасть в пекарню, где командовал младший сержант Мисакян, и где можно было вдоволь наесться теплого свежего хлеба. Мисакян был спокойным и справедливым человеком. Единственное, что он требовал — точности в подсчете отправляемых по частям буханок. Он никогда не заставлял делать лишней и ненужной работы (по принципу, лишь бы солобоны не сидели) и часто рассказывал про Сирию, где провел детство.

Через полгода всей этой кухонной маеты обязанностей у Семена поубавилось — пришло молодое пополнение. Больше времени появилось на раздумья. Рапорты рядового Рогозина с просьбой перевести его в боевую часть или даже направить выполнять интернациональный долг в Афганистан оставались без внимания.

Зато вызвал к себе замполит.

— Ты что, Рогозин, считаешь, что это ответственное место службы, куда послала тебя Родина, тебя не достойно? А ты представь себе, если бы во время войны наших солдат не кормили, не одевали, не обували!.. Победили бы мы тогда?!

Наученный общением с Шарашкиным, Семен молчал.

— То-то! — победно провозгласил замполит, приняв молчание солдата за раскаяние и полное согласие с командиром. — Иди и с честью выполняй свой долг! Каждый из нас должен быть на своем месте и должен трудиться и воевать в полную силу, тогда нам не страшны никакие НАТЫ и прочая империалистическая скотина!

Вырваться из порочного круга интендантства не представлялось никакой возможности. Именно поэтому он не писал писем ни домой, ни Ольге. Ему было стыдно. Большинство же сослуживцев отменно врали о боевых буднях пограничных застав, о задержании нарушителей и даже о легких ранениях. Скажем, по письмам Касимова к его русской девушке, которые ему помогали писать более смыслящие в русском языке «боевые товарищи», получалось, что за полтора года службы он участвовал в задержании трех нарушителей, хотя за это время на стокилометровом протяжении юго-западной границы было всего одно нарушение: пьяный румын не по той дороге возвращался со свадьбы. Касимов специально ездил на заставы, чтобы фотографироваться у собачьих вольеров, БТР-ов, пограничных столбов... И старательно готовил дембельскую парадную форму. Даже эполеты предусмотрел. Гусар да и только!

Выход рядовому Рогозину подсказал зампотыл — поседевший и давно плюнувший на карьеру подполковник, который с солдатами общался мягко, наедине называя их по именам, словно каждый из них был его сыном. Поговаривали, что его родной сын был обычным Ванькой-взводным и погиб в первый год войны в Афгане.

— Вот что, Сема, — как-то ни с того, ни с сего заговорил с ним Батя (так прозвали солдаты зампотыла), — если не хочешь два года свиней кормить — пиши рапорт в военное училище. В этом тебе никто не имеет права отказать.

— А пограничное училище есть?! — загорелся рядовой Рогозин.

— Есть, а я уж в штабе за тебя замолвлю слово, чтобы время подготовиться дали. Не вздумай только в Рязанское вэдэвэшное подавать, конкурс сильно высокий, а у тебя вместо прыжков с парашютом — свиная параша! А погранцы, сам знаешь, они структура кагэбэшная, у нас и Генеральный Секретарь нынче оттуда. У тебя с родословной все в порядке?

— Да вроде...

— Ну, так не жуй сопли, пиши! Время-то идет! До весны ползимы осталось. Книги какие надо?

— Спасибо, товарищ подполковник.

— Не за что, сынок. Быть русским офицером большая честь и самая бесприютная работа.

Он так и сказал «русским», а вот насчет бесприютности тогда Семен не понял.

2

В ущелье было тихо и жарко. Солнце словно за что-то зацепилось и не хотело покидать точки зенита. Сначала лезли в горы — к черту на рога, теперь спускались прямо в тартар, и с обеих сторон высились обращенные в камень ифриты. А на плечах у них могли оказаться вполне реальные моджахеды. В дремучем лесу, в царстве родного лешака чувствовал бы себя спокойнее.