Ангел и муза

Конферансье женоподобно сиял, описывая победы и неудачи соперников, сыпал комплиментами публике, букмекеры с блокнотами едва успевали принимать ставки VIP и собирать жухлые купюры социальных низов. Из окружающего шума Баталов уловил, что ставят один к десяти на Грогги, на Ксению ставят только великосветские феминистки, а юркий лысоватый сосед со знанием дела сообщил, что они отвалили Ребровой десять тысяч зеленью только за то, что она согласилась, и еще скинулись по пять за каждый раунд, который она продержится. А Реброва согласилась, потому что Грогги садист и насильник. «Бои по Фрейду», — брезгливо поморщился Денис. Инцестинировка — пришел в голову неологизм.

Подводя черту, конферансье предложил желающим из мужской половины зала провести пробный бой с Грогги, чтобы оценить смелость Ксении Ребровой. В зале повисла неудобная для его безреберной части тишина. Фрак уже взмахнул ручками, чтобы сквозь вышколенную улыбку объявить начало, и даже выхватил из петлицы розочку, стремясь поднести ее Ксении, но тут на задних рядах встал Баталов и глухо, плавающим от ужаса голосом произнес:

— Я хочу попробовать.

Фрак остолбенел. В сценарии такая выходка не была предусмотрена. В зале все так же висела тишина.

— Молодец, мужик! — крикнул некто с другой стороны галерки.

— Камикадзе! — подвыл ему женский голосок.

— Подсадка, — добавил третий.

Кто-то в первом ряду одобрительно кивнул фраку, и тот мгновенно переписал сценарий.

— А вы имеете необходимую физическую подготовку? — уже вроде не возражал, а соблюдал формальности конферансье.

«Имею я всех вас», — зло подумал Баталов, но вслух произнес только первое слово.

— Вы спортсмен?

— Нет, я стихи сочиняю.

— Значит, вам захотелось острых ощущений?

— Нет, тупых.

— Ого! — взвизгнул по-радзински от удовольствия фрак. — Остроумие против сокрушительных ударов! Почему вы решились выйти на ринг?

Следующую фразу Денис Баталов произнес только для растерянной Ксении:

— Я люблю эту девушку и не могу позволить этому разрисованному Франкенштейну прикасаться к ней.

В зале опять зависла близкая к гробовой тишина.

— Бои без правил, любовь без правил! — огласил фрак. — Мы попросим Ксению Реброву уступить место для пробного поединка своему воздыхателю.

Слово-то нашел!

— Он же тебя убьет, — тихо сказала Ксения.

— Зато я не буду видеть того, что не хочу видеть, — ответил ей Баталов.

Грогги едко хохотнул.

— Может, мне их обоих упаковать? — предложил он конферансье.

— Сморщишься, — бросила ему Ксения.

— Тогда убери этого валидола с ринга, и будем начинать, — валидолом Дениса еще никто не называл. — И если тебе понравится, продолжим в подсобке. — Грогги похотливо облизнулся.

Баталов испытал к этому существу чувство крайнего омерзения. Страх в эти минуты в нем качественно переродился и обрел свойство отчаянной храбрости.

— С тех пор, как гориллы научились говорить, они хамят, — посвятил Денис Грогги.

Примерно через долю секунды последовал удар, оторвавший ноги Баталова от ринга и погасивший в его голове свет.

Поэт упал на цветочную поляну под безбрежным голубым небом. Некоторое время он рассматривал одну из тысяч травинок, по которой скрупулезно ползла к небу божья коровка. Чтобы определить размеры поляны, Денис сел и увидел, что рядом с ним сидит ангел, читающий книгу. Сущность ангела определялась наличием крыльев, белых одежд и просветленности всего представшего взору Баталова образа.

— Читаю ваши стихи, — пояснил ангел, не поворачивая в сторону поэта обрамленную нимбом голову.

— Но моя книга не издана! — удивился поэт.

— Это у вас, а у нас даже черновики сохраняются. В том числе музыка. У Бетховена, знаете ли, Десятая симфония хоть и не отдает революционной патетикой и больше похожа на лирическое раскаяние, значительно превосходит то, что можно услышать там, — ангел кивнул в неопределенную даль. Мне вообще больше нравится Шопен. Божественная музыка, божественные стихи — вам приходилось слышать такие похвалы?

— Позвольте поинтересоваться, как вы находите мои стихи?

— Очень хорошо, некоторые особенно, но мне иногда хочется кое-что поправить из-за спины... Неудобно вмешиваться в творческий процесс.

— Так вы — хранитель?!

— Да. Но, к сожалению, я не могу останавливать вас, когда вы совершаете опрометчивые и в том числе безрассудные поступки. Кроме того, я не могу защищать вашу любимую. Родители и не думали ее крестить.

— О! Я должен немедленно вернуться туда!

— Собственно, я вас не задерживаю, у нас еще будет вдосталь времени для беседы, но я взял на себя смелость предупредить вас о выборе.

— Я жутко не люблю это слово, от него веет демократией, лозунгами, партийной принадлежностью, карабканьем наверх к сытным кормушкам и просто обманом.

— Нет, ваш выбор — только ваш выбор. Он существует только для вас.

— И каков, простите за вульгаризм, расклад?

— Любовь или стихи.

— Неужели одно так мешает другому?

— Чаще наоборот, но дело не в этом, дело в выборе. По-другому я объяснить сейчас не могу.

— Но я уже сделал выбор, когда вышел на ринг. Когда я вижу эту девушку, жизнь обретает смысл. Даже без стихов.

— Жаль... Тогда вам туда... — взглядом указал в сторону, находящуюся за спиной Дениса: — Люди часто не знают, что для себя просят.

— Я прошу любовь.

— Может быть, вы правы, ибо настоящая любовь — это поэзия человеческих отношений. Пока она не станет прозой жизни.

— Привычка свыше нам дана, замена счастию она?

— Что-то вроде этого. Но даже — если поэзия, то облекаемая формой, она может нести разные смыслы и заряды: то нежная лирика, то возвышенная ода, то реквием...

— О! Это уже математика, а там, между прочим, девушку избивают!

— Вот это вряд ли!

— И что? Если я сделаю другой выбор, я не выйду на ринг?

— Нет, вы не войдете в автобус, в котором ее увидели. Ее не будет, но будут стихи и будут книги.

— Стихи без нее? Какие? Слава в обмен на любовь? Это же искушение! Тот ли вы, за кого я вас принимаю?

— Для меня, друг мой, это тоже искушение...

— Выходит, у судьбы есть черновик?

— Черновик есть, судьбы нет.

— Неужели возможно убедить Бога?

— Для Него нет ничего невозможного. Историю человечества, конечно, никто переписывать не станет, но отдельно взятый, назовем так, рассказ — запросто. Как, собственно, тот, который сейчас пишется.

— Тогда зачем выбор?

— Человек рождается с выбором, живет с ним и даже умирает с ним. Остальные существа на этой планете не выбирают, а слепо подчиняются инстинктам. Единственный, кто еще обладает правом выбора — это Бог.

— А вы?

— Я не могу повлиять на ваш выбор, я даже не должен был его предлагать. Мне просто нравятся ваши стихи.

— А Ему?

Ангел промолчал, но ответил на другой вопрос:

— В этом случае я уважаю любой ваш выбор.

Баталов легко поднялся и повернулся. На западе, куда ему предстояло направиться, клубились неестественно фиолетовые тучи, словно кто-то выплеснул в небесное море цистерну школьных чернил. Он шагнул с какой-то детской уверенностью в том, что состоявшаяся беседа — это не более чем проверка, подобно той, которую проходят сказочные герои.

Глядя ему вслед, ангел сказал:

— Определенно, они будто охотятся на поэтов! А могло бы получиться... — он с небесным сожалением поглядел на книгу в своих руках.

Фиолетовые чернила поглотили хрупкую фигуру Дениса Баталова.

* * *

Серая утренняя хмарь крадучись входила в окно. Баталов открыл глаза, но сделал это неосознанно. Проснулся только один маленький нерв, один из сотен тысяч. Окружающий его мир состоял из незнакомой комнаты, точнее больничной палаты (что еще предстояло понять), и заполняемого робким рассветом окна. И были еще голоса...

— Он, конечно, хлюпик, но мужик... Я думал, стихоплеты — нытики и размазня. А этот... Уважаю! Единственный мужик среди этого откормленного быдла. Чертова машина! По закону подлости! Я бы не опоздал! Надо было тебя под домашний арест посадить.