Движда

— Это ты сейчас с восхищением смотришь? — с настороженной улыбкой спросила Маша.

— С изучением, — ответил Константин и тут же поправился: — пытаюсь постичь...

— Что?

— Н-ну... — не ожидал уточнения Платонов. — Внутренний мир, сочетание его с красотой, да просто понять человека. Профессия у меня такая. Я же журналюга, мне везде свой нос сунуть надо.

— Уже, вроде, сунул, — Маша закончила манипуляции с венами Платонова и собралась уходить.

— А ты откуда знаешь?

— Окна моей комнаты выходят на дом, где все произошло.

— О, так ты все видела? А я-то думал, что тут мистика!

— Я почти ничего не видела. Когда во двор вошли четверо, я краем глаза вас увидела. Подумала — очередная группа выпить пришла. Потом так же между делом заметила, что по улице удаляются двое. Но одному куртка явно не по росту. Заподозрила неладное. Мы вместе с комендантом общежития туда пришли... Извини, у меня еще больные. И если тебе что-нибудь уже успели наговорить про меня, — она посмотрела в сторону Ивана Петровича, — то мало ли, что говорят...

— Дурак ты, Костя, — обиделся вслух Иван Петрович, — я же тебе говорю, она сразу все просекает. Не кичится она своим даром, и кто ты такой, чтоб она перед тобой раскрывалась? Меня вот только подставил.

— Извини, Иван Петрович, исправлюсь. — Константин вдруг хохотнул. — Думаешь, она тебе руки на копчик положит?

— Тьфу! — отмахнулся Иван Петрович. — Ты точно дурак или издеваешься?! Можешь мне не верить, но соседка мне сказала, что даже комнатные цветы в ее доме оживают. Понимаешь? Ей принесут, что завяло, а у нее оживает! Не веришь?

— Почему не верю? Верю, — стал серьезнее Платонов. — Шучу я, не обижайся. Если честно, Иван Петрович, мне даже хочется верить, иначе в этом мире можно родиться и сразу сойти с ума.

— То-то... — пробурчал в потолок Иван Петрович.

11

К вечеру в палату шумно ввалились главред и Леночка Куравлева. Главред еще ничего не успел сказать, как Лена уже начала причитать на манер плача Ярославны, но весьма бестолково. Звучало это примерно так: «кто же тебя, сизого сокола нашего, быстрого ястреба стреножил?!» Платонов даже вынужден был посмотреть, не выросла ли у него по случаю третья, а то и четвертая нога. Но Лена продолжала почти в рифму: «А Степаныча нашего, седого селезня, скоматожили!..»

— Лена, стоп! — скомандовал Максим Леонидович. — Я сейчас от твоего фольклора тоже в кому впаду! Здравствуй, Костя.

— Ну, не могу сказать, что здравствую, но вам желаю...

— Ладно-ладно, все будет нормально.

— Ну да, если не считать, что мы сегодня здесь числимся, как бомжи.

— Это уже не проблема, — Максим Леонидович раскрыл свой кейс и достал оттуда документы, среди которых оказался и паспорт Платонова и его электронные карты, страховые медицинские полиса и даже мобильный телефон Константина.

— О! Откуда?! — изумился Платонов.

— Из ящика моего стола. Старик Бабель, оказывается, попросил секретаря бросить мне в стол конверт со всей этой начинкой. На всякий случай.

— А мне трындел о чистоте эксперимента, — грустно улыбнулся Константин.

— Во всем важна мера. Вы бы еще мужчинами по вызову записались...

— А что, у Кости бы получилось, — вставила Леночка, отчего редактор посмотрел на нее с ироничным состраданием.

— Ну что, надо вас в областную перевозить, — поставил задачу Максим Леонидович. — Вот как быть с Бабелем? Насколько он транспортабелен? Я сейчас пойду к главному врачу, попытаюсь все выяснить...

— Максим Леонидович, — перебил Платонов, — вам, может, покажется мое предложение бредом контуженного, но, я считаю, надо все оставить так, как есть. Просто договориться, чтобы его не отключали от и-вэ-эс.

— Не понял?

— Н-ну... — неуверенно потянул Константин, — скажем так, тут есть возможность... нетрадиционных методов лечения.

Иван Петрович после его слов осуждающе крякнул на соседней койке.

— Бабушка нашепчет? — вскинул бровь Максим Леонидович.

— Я серьезно, — ответил Платонов, — очень серьезно.

— Ладно, — несколько растерялся редактор, — все равно мне нужно к главному. А там посмотрим. Лена, выкладывай пока апельсины-мандирины-соки-моки-колбасу… Корми бомжа.

Леночка стала торопливо выкладывать из пакетов содержимое, но Платонов ее остановил:

— Лен, не надо, лучше позови сюда Маг... — он осекся, — Машу, сестру с поста. Позови-позови, — развеял он ее минутную растерянность, — фрукты потом.

Лена вернулась через пару минут с Машей.

— Что-то нужно, Костя? — спросила Маша.

— Да, — ответил нерешительно Платонов, — знаешь, у меня такое чувство, что вестибулярный аппарат у меня совсем... съехал. Короче, голова кружится, сил больше нет. Ничего, вроде, не болит, а голова кружится так, что хочется зажмуриться и больше не открывать глаза. Ты же можешь мне помочь, — то ли спросил, то ли взялся утверждать.

— Не знаю, — ответила Маша. — Это не от меня зависит.

— А от кого?

— От тебя.

— Что я должен?

— Ну... — теперь уже Маша выглядела неуверенно... — Хотя бы... Для начала произнеси одну простую молитву: «Господи, милостив буди мне грешному».

— Ой, а можно вот без этого?! Без всей этой никчемной символики! — неожиданно для себя взорвался Платонов, испытывая при этом непонятное самому раздражение.

— Нет, нельзя, — ответила Маша, — ладно, я пойду, извините, — и собралась, было, уходить.

Иван Петрович на соседней койке досадливо крякнул, что следовало растолковать как: «дурак ты, парень». И крякнул не зря, Константин быстро настроил себя по-другому.

— Постой, Маша... Хорошо... Я произнесу эту молитву. Ты же можешь мне помочь...

Маша остановилась. В палате повисла напряженная тишина. Даже грузный Иван Петрович, казалось, перестал дышать, а его шумные вдохи-выдохи, которые еще минуту назад сотрясали окружающий воздух, словно растворились в зависшем молчании. Ничего не понимающая Лена в это время села на свободную кровать, та предательски скрипнула, но на это никто не обратил внимания. Платонов, между тем, нервно покусывал губы, как студент-первокурсник на экзамене. Перед тем, как произнести нужные слова, Константин вдруг понял, что сейчас он будто бы наступает на собственную гордость, на огромный пласт сложившейся жизни, на какое-то давно устоявшееся понимание собственной правоты, которое есть в каждом человеке. До этого он даже не задумывался над этим. И все же решение уже было принято. Константин набрал в легкие воздуха столько, словно собирался нырнуть на большую глубину. В сущности, так и получилось, только нырять предстояло не в воду, а вглубь себя.

— Господи... милостив... буди... мне... грешному... — слова отлетали, как отстрелянные гильзы.

И за то, в общем-то, небольшое время, пока он произносил пять слов мытаря, он вдруг увидел всю свою предыдущую жизнь. Причем не в линейно-ускоренном воспоминании, как, говорят, видят умирающие, не сумбурным набором каких-то эпизодов, а всю целиком — залпом — как общую картину, которая не имела протяжения во времени, а была единым уже сложившимся сюжетом. И если еще минуту назад ему казалось, что в душе все мирно и спокойно, что старые раны зажили, а неприглядные поступки затянулись паутиной прожитых дней, то сейчас на него накатила огромная волна стыда. Откуда-то из самых глубин сердца. Он вдруг увидел, как в детстве расстреливал из рогатки голубей, как они бились в агонии после его точных попаданий, словно не понимая, отчего они больше не могут взлететь, а главное — не понимая источника совершенного в отношении них зла; как он берет из сумочки мамы трехрублевую купюру, чтобы потом хвастаться перед друзьями, что у него есть деньги, и долго ее прятать в разных местах, невинно пожимая плечами на вопросы матери; он увидел, как в числе прочих студентов издевался над стареньким профессором в университете, у которого был дефект речи, но зато был необычайный заряд доброты, а его-то студенты не могли ни принять, ни оценить из-за искусственно накачиваемого в их среде цинизма; увидел, как без труда совратил влюбленную в него сокурсницу даже не из страсти и похоти, а потому что точно знал, что она ему не откажет, а потом так же легко оттолкнул, даже не раздумывая, какие душевные страдания ей причиняет; вспомнил, как радовался, что его комиссуют в то время, как часть перебрасывают на Кавказ, и он, вроде бы, и не трус и ни при чем; увидел себя сразу после похорон отца в шумной компании друзей — у одного из них была свадьба... Много еще чего нахлынуло с этой волной, так нахлынуло, что часть ее выплеснулась через глаза, и по щекам буквально ручьями покатились слезы, которых он почему-то не стеснялся.