Движда

— До сих пор верил, что на том свете все же что-то есть... — обозначил свое возвращение голосом Константин Платонов.

— А ты думал всем, кто получил пяткой в лоб, тот свет показывают? — ответил ему тихий женский голос.

Константин еще ничего не видел, кроме неясно проступающих в полумраке какого-то помещения граней потолка и стен, куда смотрели его чуть приоткрытые глаза. Вместе с сознанием вернулась боль. Она вполне осязаемым естеством наполняла голову, норовя вновь вытолкнуть, оборвать тонкие нити, связывающие мозг с еще не понятым внешним миром. Спасала от этого вибрирующая боль в обеих ногах, которая словно уравновешивала оба источника на неких метафизических весах, не позволяя одной из чаш погрузиться в зону небытия. Вот чашу головы кто-то нежно и совсем чуть-чуть приподнял, а она пообещала выплеснуться всеми мозгами наружу через рот, невыносимая тошнота подступила комком к горлу. Но губы ощутили поднесенную добрыми руками влагу и все же раскрылись, надеясь протолкнуть, смыть этот тошнотворный комок обратно.

Платонов сделал глоток, затем второй... Больше не мог, боялся приступа рвоты. Но никто через край и не лил. Голову вернули на место, весы качнулись между двумя импульсами боли и вновь замерли, чуть колышась то в ту, то в другую сторону. Влагой словно промыло коридоры памяти, и со страшным испугом от произошедшего Платонов спросил:

— Где Бабель? Что с ним?

— Кто?

— Со мной был мужчина, седой такой? Его убили?

— Почти, в коме он. Думают отключить аппарат.

— Какой аппарат?

— Искусственного дыхания... И-Вэ-Эл...

— Зачем?

— Не видят смысла.

— Что значит, не видят смысла? — Платонов рванулся вперед, мгновенно вспомнив сотни душещипательных историй о коматозниках, о родственниках, поставленных перед трудным выбором. Но рывок стоил ему нового провала в небытие.

Следующее возвращение было более осознанным и осторожным. Теперь мир не наваливался всем своим ужасающим новорожденного материализмом, теперь ученый болью Платонов крался к нему, чуть приоткрывая веки.

— Аппарат выключили? — первым делом спросил он.

— Пока нет. При вас же никаких документов... Бомжей никто стараться вытаскивать не станет.

— Вот старый дурак! — выругал Бабеля Платонов. — Он — известный журналист.

— А ты? — вместе с вопросом над ним появилось лицо девушки.

— А я — так себе, — ответил Константин, пытаясь изо всех сил определить, чего ему ждать от этого образа. — Надо срочно позвонить. У вас есть мобильник? Надо позвонить в редакцию, предупредить. За нами приедут. Как тебя зовут?

— Мария... Маша...

— Маша... — повторил Платонов, пытаясь проникнуть в глубину каштановых глаз, — а меня — Костя. Константин. Хреново мне, Маша.

— Я знаю, — ответили полные губы, и прядь темных волос, выскользнув из-под белого колпака, коснулась платоновской щеки.

Даже не взирая на помутненное болью и тошнотой сознание, Платонов мог воспринимать женскую красоту. Если не как мужчина, то хотя бы как какой-никакой художник. И не сказать об этом тоже не мог.

— А ты красивая, Маша. К сожалению, ничего умнее я сейчас придумать не могу.

— И не надо. Незачем.

— Да, пожалуй, не надо. Представляю себе сейчас свою морду...

— Синдром очков...

— Синдром чего?

— Это от сильного удара в лоб. Отеки под обоими глазами.

— Крррысавец! — процедил со стоном Константин. — А ноги?

— На одной — гипс. Вторая — сильный ушиб. Повезло, что не обе.

— Я в травматологии?

— Да, в районной больнице.

— Экстрим.

— Чего?

— Хотел острых ощущений, получил по полной программе.

— Не искушай Бога.

— Чего?

— Ладно... Тебе спать надо.

— Ты уйдешь?

— Да, у меня еще больные. В туалет хочешь?

— Ты мне подашь утку? Я стесняюсь...

— Я подам, потом выйду, позовешь.

— А воды еще можно?

— Конечно... Приготовься, сейчас приподыму голову...

— Скажи, чтобы Бабеля не отключали...

— У него есть родственники?

— Даже не знаю... Он живет один. Ты могла читать его статьи...

— Я не читаю газет и журналов.

— Совсем?

— Почти.

— Есть тут кто-то главный? Надо сказать, чтоб его не отключали.

— Сейчас ночь. Не отключат. Завтра будут решать. Но аппарат один, если привезут кого-то, кого нужно будет спасать, могут...

— Да нельзя же! — рванулся вперед Платонов и разбился о темную стену.

8

Все районные больницы похожи одна на другую серым холодом. Цвет стен всегда серо-голубой или серо-зеленый, даже если розовый, то с проступающей вечной серостью. И цвет кафельной плитки в операционных, даже если подразумевает белый, то все равно с оттенком серого. А от стен, словно они просверлены миллионом микросверел, тянет легким, но терпимым холодком. Как бы не топили коммунальщики, холодок этот непобедим. Пожалуй, он даже не климатического, а мистического характера. И еще запах... Запах, в основе которого хлор и прелый дух плохопростиранного или уже пропитанного потом белья... Именно в районной больнице бренность жизни видна невооруженным глазом, а человеческие страдания, вызванные болезнями, травмами, увечьями и ранениями обнажаются со всей своей обезнадеживающей силой. Платонов как-то писал о самоотверженности врачей одной из районных больниц, которые за нищенскую зарплату умудряются поднимать на ноги, а правильнее сказать — выхаживать больных с самыми удручающими диагнозами. Статью он хотел сопроводить фотографией здания. Сделал несколько снимков фасада, а когда рассматривал их на экране компьютера, никак не мог отвязаться от мысли, что перед ним старая мастерская, депо какое-то, но никак не больница. Очень хотелось разместить над входом вывеску «Ремонт тел». Он снова вернулся в больницу с фотоаппаратом, пытался снимать врачей, сестер, санитарок, но даже сквозь натянутые улыбки проступала сопричастность страданию. И тогда он увидел в окне маленькую часовню и сразу подумал: а вот и «ремонт душ». Фотографию часовни и разместил на полосе вопреки непониманию всего редакционного коллектива. Мол, речь-то о больнице, при чем тут часовня? «На нее не больно смотреть», — ответил Константин Игоревич и настоял на своем варианте визуального ряда. «Это больница, а не боль в Ницце». После этой работы он пару месяцев не мог брать в руки глянцевые журналы, его тошнило от искусственной цветной жизни, ползущей, как плющ, по их страницам.

Платонов почувствовал приближение Маши издалека. Почувствовал, потому что ждал его, потому что больше ждать было некого. Она склонилась над ним, зажимая между пальцев целый пучок шприцев, как несколько сигар, со словами «надо уколоться», а он увидел вдруг, как лучи поднимающегося за окном осеннего солнца образуют над ее головой сияние, похожее на нимб. Отступившая, точнее притупившаяся, боль позволила ему увидеть, что Маша обладает смуглым лицом южанки, что выбившиеся из-под колпака локоны слегка вьются, а брови похожи на взмах крыльев гордой птицы. И только чуть опущенные уголки полных губ немного портили общее очарование, губы словно хранили какую-то затаенную печаль, и потому маленькая родинка на левой щеке будто соскальзывала с нее вслед за ними.

— Я не люблю, когда на меня смотрят с вожделением, — заметила Маша, поочередно нажимая на пластиковые поршни, как на клавиши.

— Я смотрю с восхищением, — немного обиделся Константин, — как-то не вожделеется в моем нынешнем состоянии.

— Извини... Мне все время кажется, что на меня так смотрят...

— Это ты извини. Как там Бабель?

— Кто?

— Ну... Мой коллега. Который на искусственной вентиляции.

— Так же.

— Мне нужно позвонить.

— А в туалет?

— Что?

— Утро. Всем надо в туалет.

— И?..

— Я подам тебе судно.

— Н-но...

— Я выйду. Позовешь, снова приду. Тебе пока повезло. Ты в палате один. Днем могут еще поступить. Так редко бывает, чтобы один в палате.

— Будь я проклят со своей идиотской идеей! Будь... — он хотел сказать «проклят Бабель», но вдруг подумал, что Виталию Степановичу и так уже хватит.