Движда

— Вот почему я не Пушкин, — сказал он сам себе с грустью, — Пушкин кричал бы стихи без оглядки и махал бы обоими костылями, если бы это ему было нужно...

Вроде сказал сквозь зубы да под ноги, но все же был услышан.

— А осень действительно хороша...

Платонов поднял голову на голос и увидел своего доктора, который вышел на крыльцо покурить.

— Простите, если помешал, я в тамбуре сначала стоял, потом слышу, кто-то декламирует. Дай, думаю, выйду. Между прочим, отличная терапия. Природа и стихи. Извините, если помешал.

— Да нет, ничего, — смутился Платонов.

Он допрыгал до крыльца, рассмотрел на халате доктора табличку с именем: Васнецов Андрей Викторович.

— Одни великие люди вокруг, — задумался вслух Константин.

— Что? — не понял доктор.

— Я — Платонов, как писатель, в реанимации — Бабель, революционер да и писатель, вы — Васнецов, как художник, Мария — Магдалина...

— Ну да, ну да, — торопливо согласился Андрей Викторович, не собираясь, видимо, вдаваться в подробности хода мыслей пациента. — К вам тут милиция еще в первый день приходила. Ну, мы обязаны сообщать. Я им обещал позвонить, когда вам полегче будет. Я позвоню... Вы только Машу не впутывайте. Нашла она вас, нашла, и хорошо.

— Хорошо... Скажите, Андрей Викторович, а Маша... — Платонов замялся. — Ну, как думает официальная медицина?.. О ее способностях?..

— Официальная медицина о ее способностях не думает, — грустно улыбнулся врач, — официальная медицина думает о том, как ей выжить, как остаться медициной, хлебушка на что купить.

— Ну да, ну да, — точно передразнил Андрея Викторовича Платонов. — Жаль, Бабелю она не хочет помочь. Правда, если тот даже пришел бы в себя, все равно бы не поверил.

— Материалист? — с ходу определил Васнецов.

— Хуже. Прагматик, верящий в жизнь на других планетах.

— Ясно, — доктор выбросил окурок в специальное ведро и собрался, было, уходить, но потом вдруг остановился и добавил: — Нет такого человека, которому Маша не хотела бы помочь. Кто знает, может и сейчас в храме за вашего Бабеля молится.

— Кто назвал ее Магдалиной?

— Да кто ж его знает? Говорят, Кутеев.

— А вы, правда, зовете ее на помощь во время сложных операций? — спросил уже в спину Платонов.

— Правда, и не только я, тут то оборудование откажет, то банальных перевязочных не хватает, то обезболивающего... Я б, кого хошь, позвал... — отвечал, бурча, доктор.

Константин еще постоял некоторое время в коридоре и заковылял в палату, где его радостно встретил заскучавший Иван Петрович.

— Ты че, в Москву на трех ногах ходил? А твоя «мобила» тут всякие песни горланит. Во как!

Константин взял телефон в руки. В пропущенных значилось «марина», и он не стал перезванивать.

13

Пришел милиционер в засаленной, как вся окружающая действительность, фуражке. И китель в катышках, словно обтерся от служебного рвения, и даже капитанские погоны гнутые и блеклые. Вытер жухлым платком пот с залысины, вздохнул, достал лист протокольный:

— Капитан Никитин. Рассказывайте...

«Пьет. Достало все. Дел одновременно дюжина или больше — и отчетов по каждому — миллион. Зарплата — два вызова проститутки. Дома жена, которая никогда не увидит его генералом и даже полковником... А парень, хоть звезд с неба не хватал, но шел работать за правду, а оказалось, что и тут давно уже все продано»... Константин сочувственно вздохнул и начал:

— Платонов Константин Игоревич. Журналист. Да знаю я, что вы нас любите чуть больше, чем мы вас, но вот среди вас есть же честные опера?

— Есть, — вскинул бровь капитан Никитин, стараясь понять, чего сейчас добивается Платонов, кто у кого «интервью» берет.

— И у нас приличные люди бывают. Все правды хотят...

Платонов рассказал их с Бабелем историю витиевато, с лирическим отступлением о проблеме бомжевания и человеческого достоинства, с сочувствием наблюдая, как выступают на лбу у капитана Никитина мелкие капельки пота — результат усердия перевода на ментовский язык и параллельного от таких запредельных усилий абстинентного синдрома. Озвученный Никитиным обратный перевод состоял из нескольких косноязычных предложений, под которыми Платонов вывел: «с моих слов записано верно, мною прочитано и даже понято», отчего капитан обиженно поморщился:

— Это ж документ!

— Фигня, я ж контуженный, а так — точно написано, что не только прочел, но и адекватно воспринял.

— Узнать их сможете?

— Даже ночью и в чачване.

— В чем?

— Гюльчатай, открой личико, помнишь?

— Восток — дело тонкое, — подхватил Никитин и даже улыбнулся. — Хорошо. Может, фоторобот сделаем. Друг-то твой — мумия. Я заходил.

— Я тоже. Его надо оживить. Он — раритет. Я Машу просил, — закинул свою удочку за новыми знаниями Платонов.

— Маша — не волшебник... — покачал головой Никитин. — У меня когда младший заболел, че-то там с клапанами, оперировать надо было... В Москву или еще куда. Я к ней пришел. Сначала крестили малого, она восприемницей была. А потом Маша несколько ночей подряд молилась. Я — с ней. Жена — тоже. Ночь напролет. Мы с женой попа́даем, вырубимся, очнемся, а она стоит на коленях и шепчет. Операции не потребовалось. Так что никакого волшебства. Она просит так, что, где хочешь, услышат.

— Местночтимая святая, получается, — задумчиво определил Константин.

— Не знаю, но я за нее любого порву, — почти воинственно предупредил капитан.

— Мне тоже помогла, — вроде как успокоил Платонов. — А что с ней до этого было?

— Врагу не пожелаешь, — коротко ответил Никитин и поднялся, чтобы уйти. Добавил уже с порога: — Ты, это,.. с газетным интересом к ней не лезь.

— Я — с человеческим, — ответил Платонов.

Капитан Никитин еще помялся в дверях, вероятно осмысливая, что можно понимать под «человеческим интересом», нерешительно пожевал губы, и не найдя ничего криминального, махнул на прощанье:

— Бывай, зайду еще.

14

Ночью Константин пришел на сестринский пост, но Машу, которая должна была там дежурить, не нашел. Помялся у стойки, глянул в раскрытую на столе книгу под настольной лампой. Шепотом начал читать:

— Никто не может сказать: «Я нищ, и мне не из чего подавать милостыню», ибо если ты не можешь дать столько, сколько оные богачи, влагавшие дары свои в сокровищницу, то дай две лепты, подобно той убогой вдове, и Бог примет это от тебя лучше, чем дары оных богатых. Если и того не имеешь, имеешь силу и можешь служением оказать немощному брату. Не можешь и того? Можешь словом утешить брата своего. Итак, окажи ему милосердие словом... — Константин замер над текстом и почему-то сказал в тоне Ивана Петровича: — Во как! Степанычу бы почитать... — посмотрел обложку.

«Душеполезные поучения Аввы Дорофея». Он вдруг то ли почувствовал, то ли просто понял, где сейчас искать Марию, и стремительно заковылял по коридору. На посту у отделения реанимации никого в этот раз не было. Константин, изо всех сил стараясь не громыхать древними костылями, протиснулся, чуть приоткрыв дверь, и оказался в палате, где шумел аппарат искусственной вентиляции легких, имитируя жизнь Бабеля. Рядом с больничной каталкой, на которой лежало тело Виталия Степановича, стояла на коленях Маша. Она тихо молилась перед маленьким образом Богородицы, поставленным на тумбочку.

— Все упование на Тя возлагаем, Мати Божия, и в скорбех и болезнех ко святой иконе Твоей с благоговением и верою притекаем. Чающе от нея скоро утешение и исцеление получити. О, Пресвятая Царице Богородице, воззри милостивно на нас, смиренных рабов твоих, и ускори исполнити вся, яже на пользу нам в сей жизни и в будущей. Да прославляя Твое благоутробие, воспеваем Творцу Богу: Аллилуиа.

Константин чувствовал, что и он должен встать на колени рядом, но разбитые ноги этого не позволяли, и он просто висел на костылях за ее спиной, не смея шелохнуться, хотя понимал: Мария знает, что он здесь. Присутствует. Платонов не ведал об акафистах, не представлял даже, сколько она их прочитала, он просто потерял чувство времени, в конце концов — ему показалось, что он понимает церковнославянский язык, хотя и действительно многое понимал уже, и как-то незаметно для себя влился в мерное и плавное течение речи девушки. У него не возникло даже отдаленного чувства сопричастности к чуду, к таинству, напротив, он увидел тяжелую молитвенную работу, которая многим современным людям со стороны могла показаться никчемной и даже глупой. Платонову так не казалось, он искренне хотел помочь Бабелю. Между тем, костыли уже впились в подмышки исступленной болью, и условно здоровая нога превратилась в пылающий стержень, который вкрутили по самое сердце. Платонов вынужден был признаться себе, что эта странная девушка сильнее него, намного сильнее. Иногда он бросал взгляд на безжизненное лицо Виталия Степановича, невольно сравнивая его с теми, что доводилось видеть уже в гробах, и получалось, что немертвым его делала лишь чалма бинтов на макушке.