Страница 5 из 17
— А ему ты веришь? Он — как и твой Христос — жизнь ради нас положил! Всю ее отдал ради народа!
Алексей знал, что ему ответить на это, но не смел. Отец и мать категорически запретили спорить о личностях вождей, генеральных секретарей, даже если их сравнивают со Спасителем. И все же он нашел, что сказать.
— А если бы вас заставляли отречься от Ленина? Ну... Так... На годик всего... А потом можно снова... В комсомол, в партию, хоть куда?
— Вот что, Добромыслов, ты говори да не заговаривайся. Как ты вообще можешь сравнивать! С именем Ленина люди в атаку шли! На амбразуры бросались!
— Старшая сестра рассказывала, что когда она училась, все говорили — с именем Сталина.
— Да, и с именем Сталина!
— А вы знаете, сколько христиан приняли мученическую смерть с именем Спасителя?
— Да от чего он тебя спас, спаситель твой? А? От чего? От заблуждений твоих заскорузлых? Нет, все, у меня сейчас еще совещание, а ты, Добромыслов, думай, придешь в пятницу. Понял? И помни, Алеша, для нас важен каждый член нашего общества. В пятницу жду, вот, — она взяла со своего стола первую попавшуюся брошюру, — почитай... это... — посмотрела на название, — о борьбе коммунистов с международным сионизмом. Это важно.
Алексей послушно брал книгу, язвительно подмигивал лукавой улыбке портретного Ленина и уходил до следующей пятницы. В пятницу беседа продолжалась в той же тональности. Еще были комсомольские и классные собрания, куда его приглашали на проработку. Но, правда, все реже. Видимо, потому, что у многих ребят он вызывал отнюдь не недоумение или раздражение, а иногда нескрываемый интерес. Особенно после того, как по оплошной просьбе секретаря комсомольской организации Добромыслов рассказал о своем понимании Вечной жизни.
Жить вечно хотелось всем...
* * *
Петрович прижал «газель» к воротам одного из домов. Было заметно, что самочувствие его со временем становится все хуже. Он часто ежился от озноба и стал меньше говорить. В двух окнах горел свет, но за плотными цветастыми занавесками о происходящем за стеклом можно было только догадываться по шумному говору.
— Я же говорю, бухают, — определил Петрович и постучал казанками по стеклу.
С первого раза его не услышали, он постучал громче, на этот стук штора отодвинулась, в окно выглянуло небритое лицо, пытаясь безуспешно вглядеться в темноту и одновременно вопрошая:
— Кого там нечистая принесла? Чего надо?
— Жаль, здесь не белые ночи, так бы сразу распознал Васька, — пояснил Петрович Алексею данный негостеприимный ответ. — Мы с ним тут все трассы исколесили, еще в семидесятые.
— Васька, открывай! — крикнул Петрович. — Открывай, а то уеду, у меня коньяк есть!
— Петрович! — распознали за окном, и штора тут же колыхнулась обратно, Васька пошел открывать.
Через минуту он уже стоял в открытых воротах, улыбаясь наполовину беззубым ртом. На вид Ваське было за пятьдесят.
— Петрович, так тебя растак, даже не верится!
Кумовья обнялись. Правда, Петрович заранее предупредил:
— Ты это, подальше держись, меня какая-то простуда мает, заразишься еще, сопеть-корпеть.
— Да от моего выхлопа микробы на расстоянии пяти метров мрут. Полная дезинфекция. Меня можно в поликлинику брать: на задницы перед уколом дышать вместо спиртовой примочки. А этот с тобой? — Васька кивнул на Алексея.
— Да, попутчик. Монах. Поэтому базар фильтруй внимательно. Мата не надо. А сам он немой, молчать-торчать.
— О, как, — оценил информацию Васька, и тут же переиграл словами: — Немой — не значит не наш. Твой друг — мой друг. Щас всем нальем, и немые заговорят.
— Да мне бы, Вась, отлежаться до утра. Меня трясет, как музгарку дворового... Надо еще Шагиду позвонить, что задержимся, а то с ума сойдет без своего товара. Таблеток бы каких. Парацетамола, аспирина. Тачка-то не моя. В аптечке только презервативы и мухи дохлые.
— В огнетушителе — брага, — дополнил Васька. — Да проходите вы. Щас фельшерицу подымем. Она тут напротив. Толковая баба. И выпить — не дура.
— У вас все выпить не дураки, — поддержал Петрович, входя во двор. — Колхоз «Светлый путь — чистый спирт», бухать-копать...
* * *
Первый партнер по спаррингу Антон перешел в школу, где учился Алексей, они еще больше сдружились и по вечерам вместе возвращались с тренировок.
— Завтра выходной — с утра побежим? — спросил Антон, когда они уже затемно брели по заснеженной улице с тренировки.
— Нет, — ответил Алексей, — завтра буду в храме помогать отцу. Он будет служить Литургию. Ему здесь немного служить осталось. Придется уехать на север.
— Почему?
— Кто-то донес на отца, что он занимается антисоветской пропагандой, и Владыка порекомендовал ему уехать в другой приход, подальше.
— А твой отец — что — агитирует против советской власти?
— Нет, конечно. Прихожане его любят, а власти не нужны популярные священники. Мать так говорит. Им же надо, чтобы человек со своими бедами не в церковь шел, а в партийную ячейку.
— Ерунда какая-то... Уже вроде перестройка, не красный террор какой-нибудь. Даже Зинаида к тебе уже не пристает.
— В том-то и дело, кесарю — кесарево... Отец говорит: народ все отдал — труд, здоровье, жизнь, так еще и душу подавай. Но знаешь, он часто повторяет, что если с советской властью что-то произойдет, то и со страной — тоже.
— Да что с ней произойдет? Такая силища!
Алексей не ответил. Он вдруг остановился и залюбовался высыпавшими в ночном небе звездами. Антон тоже замер и последовал примеру друга. Зимой, казалось, космос раскрывал над городом свою холодную пропасть и холод дул прямо оттуда — из мерцающей звездной глубины. Но вместе с ним струилось на землю удивительное таинство мироздания. Город словно начинал дышать в одном ритме с промерзшим до бесконечности небом. По заснеженным улицам сквозило щемящее душу ожидание, будто вот-вот через это холодное слияние земли и неба произойдет нечто удивительное и всеобъясняющее: и эту улицу, и эти спящие тополя, и эту отступившую в теплые подъезды жизнь, и эту непостижимым образом упорядоченную звездную кутерьму, сквозь которую несется маленькая голубая песчинка — Земля.
— Как думаешь, там есть что-нибудь? — спросил Антон.
— Есть. — Твердо ответил Алексей.
— А инопланетяне? Может, смотрят сейчас на нас — двух дурачков?
— Может, — согласился Алексей.
— Они — как мы?
— Должны быть как мы. Ведь и они — по образу и подобию Божьему.
— Я тоже часто смотрю в ночное небо. Такая тайна над нами, а мы ходим, упершись носом в землю.
— Это точно...
— Слушай, тебя биологичка завалит. Ну, с этими... Обезьянами... Ты эту теорию эволюции совсем не признаешь? Ведь... Ну... Питекантропы, неандертальцы...
— Антон, — нахмурился Алексей, — мы уж сколько раз с тобой говорили. Подойди к зеркалу. Ну какая ты обезьяна? А? Почему сегодня виды вымирают, а не приспосабливаются? Где эволюция? Деградация, а не эволюция.
— Да я, честно говоря, тоже, не хочу от обезьян происходить. Видеть в макаке своего пра-пра-пра-пра... — облегченно махнул рукой вдаль Антон. — Но на экзамене я все равно буду рассказывать про Дарвина.
— Рассказывай. Заодно расскажи, почему ученые до сих пор не нашли ни одного переходного вида! Расскажи, как Дарвин утверждал, что киты произошли от медведей, которые ловили рыбу. Ты представить себе такое можешь?
— Чушь, неужели Дарвин так утверждал?
— Вот видишь, Тоха, ты даже не знаешь теорию, которую собираешься доказывать. И весь советский народ так... А если б прочитали книгу Дарвина, то знали бы, что Бога он не отрицал. Только надо в английском варианте читать.
— Ладно-ладно, — испугался Антон опасной темы, — ты мне лучше скажи, ты вместе с отцом уедешь?
— Нет, он оставит меня с тетей. Чтобы я школу закончил уже здесь. Осталось-то полгода.
— Это хорошо, значит, будем вместе, — обрадовался Антон и тут же подумал, что тем самым мог обидеть друга, у которого в семье неприятности.