Вид из окна

— Бумаги ваши, а не мои, — буркнула Клавдия Васильевна.

— Согласна, — улыбнулась Зарайская, — бумаги мои, но кофе — ваш, а пить его буду я, знобит как-то.

Пять минут спустя Клавдия Васильевна подавала ей один за другим листы, комментируя:

— Это — налоговая, это — счёт коммунальщиков, это — запрос из правительства округа на финансирование очередного фестиваля…

— Мы ж на биатлон давали?

— Ну не давайте, что ответить?

— Пока ничего. Я узнаю, кто ещё на это проклюнется, и чего от нас ждут. Ссориться с властью не в наших правилах.

Последним был лист факса, который Клавдия Васильевна явно придерживала. Заметив это, Вера нервно поторопила:

— Ну что там у вас? Клавдия Васильевна, не томите.

— Да, в общем-то, глупость какая-то. Пришёл факс на приёмную. Не представились. Непонятно откуда. Но, думаю, не мне, потому как я счастлива в виртуальном браке, — наигранно гордо сказала Клавдия Васильевна и положила бумагу перед Верой Сергеевной.

Жирный крупный шрифт на листе кратко предупреждал: НЕ ВЫХОДИ ЗАМУЖ.

— Это что?! — утратила свою привычную медлительность и томность Вера.

— Вы меня спрашиваете?

— М-да… И когда это пришло? — так же резко наступила фаза ступора.

— Часов в десять утра.

— Мы с Хромовым ещё в кафе сидели, значит, не он. Дурацкая шутка какая-то?

— Это вы, Вера Сергеевна, с Астаховым посоветуйтесь, может и не шутка дурацкая, а опасное предупреждение, — резонно заметила секретарь.

— Скажете, Клавдия Васильевна.

— А поэта вашего скоро выпишут? — не очень тонко намекнула Клавдия Васильевна.

— Скоро, но он не мой. Зовите Астахова.

Андрей Михайлович не заставил себя долго ждать. Вера же решила начать с факса и сунула ему в руки лист. Тот повертел его и профессионально отметил, что обратный номер в любом случае должен был пропечататься.

— Вероятно, можно всё уже узнать, откуда его послали, хотя вряд ли это что-то даст, потому как его мог отправить по просьбе за рубль любой бомж с любого почтового отделения. Кто у нас ещё, кроме Хромова, в поклонниках, может, конкуренты его? Знали ведь, что он сюда полетел.

— Да все, кроме него, крест на мне поставили, — задумчиво ответила Вера. — Я видела в аэропорту Справедливого, сидела с ним за одним столом. Он, оказывается, знаком с нашим Володей.

— Вот..! — не сдержался Астахов в эмоциях, но нецензурщину сжал между зубами.

— Ага, и пил с Хромовым. И одним рейсом полетел с ним обратно. Он же отсидеться хотел?

— Не знаю, Вера Сергеевна, он мне, как вы понимаете, не отчитывается. Он вообще никому, кроме себя, не отчитывается. Может, улеглось у него там всё?..

— Михалыч, — прервала ход мысли Астахова Вера, — у меня какое-то нехорошее предчувствие.

Астахов пристально взглянул на Зарайскую, словно оценивал серьёзность и вескость сказанного.

— Если б я был последовательным апологетом марксизма-ленинизма, то ответил бы основательной отповедью о предрассудках, определил бы бытиё сознанием и порекомендовал успокоительное в средних дозах. Но я даже в те времена не был верным ленинцем, и у меня у самого порой третий глаз открывается, и, часто бывает, чутьё не подводит.

— А что ты сам думаешь о том выстреле на охоте?

— Следов ноль, а тут я привык верить фактам. Хотите, усилим бдительность, охрану?

— Не знаю, Андрей Михалыч, тебе виднее. Может, попробуешь узнать зачем прилетал Справедливый?

— Тем самым мы нарушим вашу с ним конвенцию, — напомнил Астахов, — но если есть приказ, я его выполняю.

— Нет, не надо, до сих пор у нас всё было честно. И вот что, Словцов просил, чтобы следователь этот — Сергей Петрович поменьше его донимал. Это реально?

— Реально. Хотя парень честный служака.

— Поэт наш взялся за прозу жизни, — глядя мимо начальника охраны, сказала Вера Сергеевна.

3

Вернувшись в особняк, Павел первым делом подключил ноутбук к принтеру и распечатал то, что ему удалось написать за эти дни. Писать он мог по-разному: карандашом, ручкой, на машинке, на компьютере, на обрывке газеты, но считывать предпочитал только печатный вариант. Так ему легче открывались собственные огрехи в тексте. Считывал он написанное как раз до обеда, потом Лиза позвала его в гостиную, где весьма доброжелательно потчевала супом из красной рыбы и грибными тефтелями, рецепт приготовления которых узнала этим же утром по телевизору. Готовила она отменно, и Павел не преминул сказать об этом.

— На ужин будет тоже самое, — предупредила Лиза. — Вера-то бизнес-ланчи поедает на работе, нет, чтобы домой приехать. Вот и получается, что я впустую готовлю, а обед на ужин остаётся.

Но Вера в этот день приехала. Видимо, из-за того, что выписался из больницы Павел. Торопливо, рассказывая что-то на ходу, переодевалась, сбросив в спальне костюм, снова, как фокусник, вытащила бюстгальтер из рукава футболки, и Словцов поймал себя на мысли, что ему хочется её обнять. Не по каким-то эротическим соображениям, а потому что следовало остановить мгновение. Даже быстрые движения Веры оставались плавными, но в те мгновения, когда она замирала, выбирая либо направление, либо ход мыслей, она была особенно прекрасна.

— Опять забыла, — поймала Вера его взгляд, комкая в руках бюстгальтер.

— Да всё нормально, — поспешил успокоить её Павел, — тебе это движение просто к лицу. Этакая непринуждённость красивой женщины.

— Красивой? Ты действительно так считаешь? Я думала, меня работа уже стёрла, порвала, как Тузик грелку. Мне ведь порой некогда накладывать скрабы на проблемные места и валяться под масками.

— Тебе и нужды нет, — честно и просто ответил Словцов, — бывает у человека талант от Бога, бывает у женщины — красота. Она, конечно, мир не спасёт, но одного мужчину может. Зато остальные умрут от зависти.

— Паш, — вдруг забыла об уговоре Вера, и он аж поморщился, — извини… Ты меня что, дразнишь, или начал ухаживать?

— Я всегда говорю женщине то, что о ней думаю, кроме тех случаев, когда лучше молчать.

— Ну вот, теперь я слышу привычную иронию господина Словцова. О! А это то, что я думаю? — остановилась она перед пачкой листов на журнальном столике.

— Да, подбивал там кое-что…

— И ты назвал свой роман «Над не»? Странно, хоть и оригинально.

— Это из-за отсутствия собственных мыслей. Берёшь пьесу пролетарского классика, переставляешь в её названии одну букву и получаешь собственное.

— Хм, а Горький, между прочим, ничего бы не потерял, если б назвал так свою пьесу, даже выиграл бы. Ведь получается над отрицанием. Ещё какие у тебя параллели. Надеюсь, ты не ассоциируешь меня с Василисой Костылевой?

— А себя с Лукой, — продолжил Павел. — Да упаси Бог, хоть от каких аналогий. Я жутко в школе не любил две пьесы: чеховского «Дядю Ваню» и горьковское «Дно». Горький опустил людей ниже нижнего. Они ведь не столько находятся на дне социальном, сколько на дне собственном, собственного сознания, души, если у неё есть дно. И единственная задача Горького заставить читателя выпучить глаза на всё это. На что мне ему хочется прокричать словами его собственного героя Сатина «Эх, испортил песню, дур-рак!».

— Я что-то еле припоминаю из школьной программы… С трудом.

— Вот-вот. У нас школьную программу разрабатывают, что тогда, что сейчас те, кому, видимо, поставлена задача: сделать всё, чтобы наши школьники возненавидели русскую классическую литературу.

— Чего ж ты зацепился… За дно?

— Из-за сходства. Сходство в невозможности существования в определённых условиях, на дне самих себя, над «не» самих себя. Из чего складывается это «не», заставляющее человека перечеркивать самого себя? Но над «не» можно плыть, можно даже лететь, как над гнездом кукушки, а на дне, можно только сучить ножками и ручками, теряя последний запас воздуха. Кроме того, читателю придётся стать водолазом. Сейчас, кстати, снова вошло в моду писать о социальном дне, о бомжах и проститутках, сутенерах и прочем. Только вот заняты этим не пролетарские писатели, не буревестники, а типичные буржуйчики, которые неплохо на этом зарабатывают. Они придумали воров и убийц больше, чем их есть на самом деле. Горький, если б понюхал нашего дна, пожалуй, в срочном порядке начал бы писать пьесу «Всплытие». Но предпочёл бы остаться на перископной глубине, потому как на поверхности у нас тоже плавает нетонущая органика… Совпадение ещё и в том, что герои пьесы Горького одиноки. Но Горький неверно оценивает роль и суть одиночества. Одиночество — это и есть главный двигатель цивилизации.