Страница 4 из 41
Луговая тропинка уперлась в дорогу, и мы с Юном свернули на нее, мы часто ходили этим путем, но сейчас все было как в первый раз. Мы шли красть коней и знали, что по нам это видно. Преступление меняет человека, делает что-то со взглядом, с походкой, с движениями, такое не скроешь. Тем более конокрадство, хуже которого ничего нет. Мы знали, по каким законам живут к западу от Пекоса, мы читали комиксы о ковбоях, и, хотя кто-нибудь мог бы нам возразить, вы-то, мол, восточнее Пекоса, мы были настолько восточнее, что уже почти западнее, это откуда на мир посмотреть. А законы эти беспощадны, схватят с поличным — вздернут на ближайшем суку без разговоров, грубая пенька вспорет нежную кожу, кто-то шлепнет коня по заду, и он дернет вперед, выскользнет промеж ног, а ты останешься сучить ими в воздухе, догоняя уходящую жизнь, которая как раз пронесется у тебя перед глазами чередой снимков, все менее и менее четких, пока наконец из них окончательно не изгладишься ты сам и все виденное тобой и останется один туман, который сменится чернотой. В пятнадцать лет, мелькнет напоследок мысль, всего в пятнадцать, так рано, и из-за какой-то клячи, но — поздно, всё уже поздно. Дом Баркалда зловеще чернел у самого леса и казался более мрачным, чем обычно. В столь ранний час в окнах не было света, но вполне вероятно, что сам Баркалд стоял сейчас за темным окном, и видел, как мы идем, и обо всем догадывался.
Но отступать было поздно. Двести метров вниз по гравию, пока дом не скрылся из виду, мы одолели как на деревянных ходулях, потом поднялись вверх по очередному лугу Баркалда и зашли в лес. Сперва мы продирались сквозь густой ельник без подлеска, зато устланный темно-зеленым мхом, мягким, как ковер, солнце ведь никогда не пробирается сюда. Мы с Юном шли по тропинке, утопая во мху при каждом шаге, Юн первым, за ним я в спортивных тапочках на тоненьком ходу, но потом мы свернули направо и забирали все правее и правее, лес становился светлее и просторнее, пока внезапно не блеснул двойной слой колючки и мы не дошли до цели. Перед нами была делянка, раскорчеванная под ноль за исключением нескольких корабельных сосен и берез, они торчали странно высокие и одинокие, ничем не защищенные с тыла, но несколько из них не устояли против северного ветра и теперь валялись на земле, какие-то слишком длинные, заголив задранные к небу корни. Между пней росла густая сочная трава, а за кустами чуть поодаль паслись кони, мы видели только крупы и хвосты, отмахивающиеся от мух и слепней. Мы вдыхали вонь конского навоза, влажный болотный дух мха и сладкий, острый, повсюду рассеянный запах чего-то огромного, больше нашего понимания и больше нас самих, запах леса, который тянется себе и тянется на север, уходит в Швецию, и Финляндию, и дальше в Сибирь, заблудись в таком лесу — и сотни людей неделями будут прочесывать его и никогда тебя не найдут, и это еще не самое страшное, сгинуть здесь, вроде бы подумал я, хотя не знаю, насколько искренне.
Юн согнулся и проскользнул между двух рядов колючки, рукой прижимая нижний, а я лег на землю и подкатился под него, и мы оба оказались по ту сторону ограды без единой дырки на штанах или свитере. Бесшумно поднявшись на ноги, мы двинулись по высокой траве к коням.
— Видишь березу? — спросил Юн и показал в ее сторону. — Лезь на нее.
Большая береза стояла одна и далеко от коней, у нее были толстые ветви, нижние метрах в трех от земли. Медленно, но не мешкая я пошел к березе. Кони подняли морды и повернули их в мою сторону, но не двинулись с места и продолжали жевать, даже с ноги на ногу ни один не переступил. Юн, описав полукруг, зашел с другой стороны. Я скинул тапочки, обхватил руками ствол, уцепился за сучок, упер в ствол сперва одну ногу, потом вторую, и так по-обезьяньи пополз вперед, пока не ухватился наконец левой рукой за ветку, потом дернулся и вцепился в нее же правой рукой и так болтался некоторое время на руках, но все же подтянулся и взгромоздился на ветку, свесив ноги. Тогда я мог и не такое.
— Есть, — крикнул я тихо. — Готов.
Юн сидел на корточках перед конями, почти у самых морд, и тихо заговаривал им зубы, а они навострили уши и зачарованно слушали, что он там бормочет, вернее, шепчет. Во всяком случае, я со своей ветки не мог разобрать ни слова из его лепета, но в ответ на мой крик он вдруг вскочил на ноги и завопил: «Хой! Хой! Хой!», взмахивая руками и хлопая в ладоши, и кони отпрянули и побежали. Не быстро, но и не медленно, и двое рванули налево, а двое в сторону моей березы.
— Будь готов! — крикнул Юн и вскинул три пальца в бойскаутском приветствии.
— Всегда готов! — крикнул я в ответ и лег пузом на ветку, балансируя руками и скрещивая вытянутые ноги как ножницы. Я чувствовал грудью, как содрогается дерево от топота копыт, но к этому примешивалась моя дрожь, ее рождало что-то во мне, она начиналась в кишках и пробегала по бедрам. С ней я ничего поделать не мог, так что просто не обращал на нее внимания. Я напрягся, изготовился.
И вот кони рядом. Я услышал хриплое прерывистое дыхание, дерево заходило ходуном, стук копыт отдавался мне в голову, мне показалось, что спина ближайшего коня как раз подо мной, я скатился с ветки, с трудом растопырил ноги, разжал пальцы и сверзился коню на спину чуть выше, чем следовало, стукнувшись причинным местом о лопатки, рвота молниеносно поднялась до носа. Этот трюк выглядит так непринужденно, когда Зорро проделывает его в фильме, а я расщепился надвое и заливался слезами, но должен был цепко держаться обеими руками за гриву, и я припал к шее коня и сжал зубы. Конь мотал головой как бешеный, его острый хребет вгрызался во все места, потом конь взял в галоп, следом припустил второй, и мы понеслись, перескакивая через пни. Я услышал за спиной крик Юна:
— Й-яхоо!!! — И я хотел тоже закричать в ответ, издать победный вопль, но не мог, рот был забит рвотой, я еле дышал, и я разжал зубы, все это вытекло на конскую шею подо мной. Кисловато потянуло блевотиной поверх сильной вони от конского тела и пота. Что там орет Юн, я не слышал, свистело в ушах, топот казался глуше, удары конского хребта отдавались по всему телу, как стук сердца, и вдруг сделалось тихо, тишина накрыла все, сквозь нее я услышал щебетание птиц. На верхушке ели заливался дрозд, жаворонок пел где-то в вышине, щебетали еще разные птицы, которых я не знал по именам, и все это было так странно, словно немой фильм с наложенным звуком, я раздвоился, я был в двух местах одновременно, и ничто не делало мне больно.
— Й-яхоо!!! — завопил я и услышал свой голос ясно, но шел он словно бы не из меня, а из необъятного простора, где распевают птицы, птичий крик изнутри той тишины, и я был совершенно счастлив в этот миг. Диафрагма растянулась как аккордеон, и при каждом вдохе в груди рождался звук. Впереди среди деревьев что-то заблестело — колючая проволока, мы пересекли весь загон и стремительно неслись к ограде, жесткий хребет снова больно лупил по промежности, я приник к конской спине и понял: сейчас будем прыгать. Но мы не прыгнули. Перед самой оградой оба коня крутанулись и помчали в обратную сторону, я же согласно законам физики продолжил движение в прежнем направлении, слетел с лошади и грохнулся оземь по ту сторону ограды. Я почувствовал, как проволока рвет рукав свитера, потом меня обожгло болью, и вот я лежу в вереске, и тело сдувается.
Думаю, я потерял на несколько секунд сознание, потому что я помню, что, когда открыл глаза, все вдруг началось с нового листа: ничего вокруг я не узнавал, в голове было пусто, ни единой мысли, чистейшая чистота и прозрачно голубое небо, я не знал, как меня зовут, и не чувствовал своего тела. Безымянный парил я вокруг и словно бы впервые видел мир, он был причудливо освещен и казался стеклянным и прекрасным, но потом прорезался бешеный топот копыт, и мир со свистом вернулся назад, как будто бы возвратившийся бумеранг с размаху хлопнул меня по лбу. Вот черт, парализовало, подумал я и посмотрел на свои торчащие из вереска ноги, я не чувствовал никакой связи между ними и собой.