Страница 36 из 41
— Ты и с ней знаком? — спросил отец.
— Еще бы, — ответил я. — Заходил к ней не раз. — Что не имело ничего общего с правдой, но я не совсем понимал, кого он подразумевает, говоря «и с ней», не маму ли Юна, да еще он так это сказал, что я подумал: а не продолжает ли он сердиться на меня за тот случай во время сплава? А он сказал:
— А как насчет сверстниц, а?
— Тут нет ни одной, — ответил я чистую правду, за два лета я в радиусе нескольких километров отсюда не видел ни одной девочки своего возраста, что меня радовало. На что мне ровесницы? Меня вполне устраивало сложившееся положение, и я слышал, что голос мой зазвучал сухо и неприветливо, отец посмотрел мне прямо в глаза и улыбнулся.
— Черт возьми, ты прав, — сказал он и отвернулся, и я услышал, что он хохочет.
— А над чем ты смеешься? — закричал я и почувствовал, что сержусь, но он не обернулся, а только крикнул в воздух:
— Над собой!
Во всяком случае, так мне послышалось, и он в самом деле мог бы так сказать. Он это умел — смеяться над собой. Мне это давалось с трудом, а он так делал запросто и часто. Но что насмешило его сейчас, этого я не понял. А отец пришпорил коня пятками, и он перешел на легкую рысь.
— Полный вперед! — крикнул отец, и мой конь припустил следом, я только успевал следить, чтобы шарики-подшипники правильно перекатывались. Хлев исчез за деревьями, а коровница осталась стоять на дворе перед ним с голыми коричневыми коленками ниже юбки, вскинув сильные загорелые руки.
Мы скакали и скакали дальше вниз, дорожка постепенно сузилась до тропки, но мы не свернули лугом вниз к реке, к мосткам в камышах, куда я забрел однажды ночью и в призрачном неверном свете увидел, как мой отец целовал маму Юна так, как будто они прощались с жизнью. Мы направили коней в другую сторону, по другой тропке, которая вскоре свернула на восток, в общем-то, по лосиной тропе, которую надо искать глазами после каждого очередного зигзага среди старых огромных берез с шалашами раскидистых крон, шелестящих прямо над головой, если запрокинуть ее и неотрывно смотреть на шуршащие листья, как смотрел я, пока у меня не свело шею и не заслезились глаза, а мы вступили в глубокий ручей с ледяной на вид водой. Она и оказалась холоднющей, когда, вылетев из-под копыт, волной окатила конские бока и мои ноги, мгновенно насквозь промочила брюки, да еще и брызгала в лицо, пока мы рысью перебирались на ту сторону, но коням понравилось, как меняется рельеф местности на подступах к Сосновой горе. Густой, не тронутый порубкой ельник покрывал крутые склоны, мы пробрались лосиной тропой на самый верх горы, остановились там и повернули лошадей посмотреть назад, а там за вершинами деревьев посреди скошенных лугов отливала матовым серебром змеящаяся река, и гряды облаков тянулись через горный хребет на той стороне долины. Было очень красиво, лучше, чем фьорд дома, который меня вообще, к несчастью, не вдохновляет, а такого вида на долину, как сейчас, я не увижу еще полжизни, это я понимал отчетливо, но не грустил от этой мысли, как можно было бы подумать, а раздражался и даже злился. Я хотела скакать дальше. Мне казалось, отец торчит тут слишком долго, сколько можно вот так вглядываться в запад, я повернул своего коня задом к долине и сказал:
— Мы не можем торчать тут вечно.
Взглянув на меня, он слабо улыбнулся, тоже развернул коня и поскакал на восток, прямо в Швецию, насколько я знал. По ту сторону границы все будет выглядеть точно-точно так же, как здесь, зато восприниматься будет иначе, в этом я был уверен железно, хотя ни разу в Швеции не бывал. Да и не знал, действительно ли мы движемся в Швецию. Отец об этом пока ничего не сказал. Но я предполагал, что да.
И не ошибся. Мы спустились с вершины на другой склон горы, продираясь вниз по узкой тропинке среди высокого густого непроницаемого леса, и кони шли осторожно, оступаясь на гальке и гладких подвижных камнях, да и круто было. Поэтому я откинулся назад и вытянул вперед ноги, крепко сжимая бедрами лошадиный круп, чтобы не перелететь через голову лошади и не покатиться вниз под горку, и стук железных подков отдавался в скалы по обеим сторонам, да еще усиливался эхом, так что нельзя сказать, что мы ехали тихо. Но это не беда, думал я, за нами же никто не гонится, ни немецкий патруль с биноклями и автоматами, ни пограничники с розыскными собаками, ни тощий узкогубый американский офицер на столь же тощей кляче, который следует за нами день за днем, на одном расстоянии, не приближаясь, не отдаляясь, терпеливо карауля нужный момент, когда у нас сдадут нервы и мы на секунду потеряем бдительность. Тогда он нанесет удар. Без колебаний. Без пощады.
Я боязливо повернулся в седле и посмотрел назад, мне надо было убедиться, что он не скачет следом на своем тощем сером коне, я напрягал слух, но от наших коней на узкой каменистой тропе было столько шума, что он перекрывал прочие звуки.
Спуск вывел нас на лужайку, тень утеса осталась позади, нам в спину светило солнце, и лошади припустили рысью просто от облегчения, и отец показал на пригорок, на котором росла одинокая скрюченная сосна, и крикнул:
— Видишь сосну наверху?
Кроме нее, глазу в этом месте не за что было зацепиться, поэтому я сразу крикнул в ответ:
— Конечно!
А он продолжал тыкать в нее рукой:
— Там уже Швеция!
— Хорошо, — крикнул я. — Тогда чур кто первый до той сосны! — И я вонзил пятки коню в бока, тот дернулся и резко прибавил ходу, от внезапного толчка я выпустил узду и почти плашмя повалился назад, вылетел из седла, скатился по конскому заду и грохнулся на землю. Отставший отец крикнул:
— Браво, синьор! На бис, пожалуйста! Da Capo!
Он галопом промчался мимо, заливаясь хохотом, и припустил за беглянкой-лошадью. Нагнал ее через сотню метров, нагнулся, на скаку ухватил поводья, описал большой полукруг по лужайке и вернулся ко мне шагом, демонстрируя всему миру, что он и с конями обходиться тоже умеет. Но из всего мира имелся один только я, распростертый на траве, как пустой мешок, и взирающий снизу вверх, как он подъезжает ко мне, ведя второго коня в поводу, и мне вроде было не слишком больно, но я не вставал все равно. Он слез со своего коня, подошел ко мне, опустился на корточки и сказал:
— Извини, что я смеялся. Но это ужасно потешно выглядело, как цирковой номер. Я знаю, что тебе было не до шуток. Что-нибудь болит?
— Вроде нет.
— Только душа немного?
— Пожалуй. Немного.
— Дай всему осесть, Тронд. Пусть все уляжется. Ты ни к чему не сможешь это приспособить.
Он протянул мне руку, чтобы помочь подняться, и я взял ее, но он не потянул меня вверх. Наоборот, он вдруг сам грохнулся на колени, обнял меня и прижал к груди. Я не знал, что сказать, я был потрясен. Мы с ним были, до сих пор во всяком случае, хорошими друзьями и снова ими, конечно, станем. Из всех взрослых он значил для меня больше всех, и мы с ним по-прежнему были командой, в этом я не сомневался, но мы никогда не обнимались. Могли в шутку попихаться, вцепившись друг в дружку, или схватиться и кататься кубарем по траве во дворе, где было достаточно просторно для такого ребячества, но сейчас мы не боролись. Наоборот. Он никогда на моей памяти не делал ничего подобного, и в этом было что-то неправильное. Но я не стал препятствовать ему, а только думал, куда бы мне деть руки, потому что мне не хотелось отпихивать его, но и обхватить его так же, как он меня, я не мог, так что руки так и торчали. Но я про это думал недолго, потому что он вдруг отпустил меня, встал, взял мою руку и потянул меня на ноги. Теперь он улыбнулся, но мне ли адресована улыбка, я не знал и не имел понятия, что я должен сказать. Он вложил мне в руки поводья моего коня, стряхнул с моей рубашки грязь на груди и стал таким, как всегда.
— Давай-ка махнем в Швецию, — сказал он, — пока вся страна не провалилась совсем, так что останется только Боттенвика и Финляндия на той стороне, а с Финляндии нам толку никакого. — Я ни слова не понял, но он поставил ногу в стремя и вскочил на коня, и я последовал его примеру. Я даже не старался сидеть в седле элегантно, потому что все тело ныло и болело, мы шагом доехали до кривой сосны скульптурного вида и мимо нее дальше, в Швецию, и все оказалось, как я и думал: в Швеции все воспринималось иначе, хотя выглядело точно так же.