Страница 67 из 72
Выйдя из собора, Артур зажмурился от яркого света. Если его фантазии станут реальностью, то еще неизвестно, сможет ли эта реальность вынести этот яркий свет. Артур поехал не прямо в Мадрид, но в объезд («оттягиваешь момент»), через Алькала-де-Хенарес, Аранхуэс, и в самое жаркое время суток въехал, наконец, в столицу через Пуэрто-де-Толедо. Гостиница находилась прямо напротив вокзала, едва он затормозил у входа, чтобы выгрузить камеру и прочий багаж, как ехавшие за ним следом машины начали сигналить: сердитое стаккато автомобильных гудков, подстрекаемое сиреной «скорой помощи», стало составной частью того удушливого зноя, что виссл над площадью маревом насилия.
Поставив вещи у стойки регистрации, он бросился обратно на улицу, чтобы поставить машину на парковку. По дороге от парковки до гостиницы он увидел на табло, что температура воздуха 39 градусов. Его номер выходил окнами на площадь; кондиционера не было, а когда Артур открыл балконную дверь, с улицы ворвался невыносимый шум. Сидя на кровати, он принялся изучать план Мадрида. Линии железных дорог подходили с юга и обрывались на Атохском вокзале, который был виден из окна гостиницы. Наискосок за вокзалом находился неправильный прямоугольник Ретори-парка, а посреди парка — голубое пятно пруда. Ему тотчас представились лодки с веслами, выдаваемые там напрокат. В левом верхнем углу парка была площадь Независимости, на которую выходила улица Серрано. Вот, значит, куда ему надо, но не прямо сейчас.
Остаток дня он провел, гуляя по лабиринту старого города. Попытался позвонить из телефонной будки сначала Зенобии, потом Эрне, однако ни той, ни той не оказалось дома. Он не стал оставлять сообщений на автоответчике. Да и что он, собственно, мог им сообщить? Я приблизился к концу прогулки, которая началась в берлинском снегопаде, а теперь так или иначе должна закончиться здесь, на этих улицах, где я слепну от яркого солнца, как от сверкающего снега. Во всех киосках и на столах в кафе лежали номера его любимой «Эль Пайс»: огромные заголовки о новом террористическом акте словно преследовали его; вокруг меня происходит что-то, что не должно происходить, думал он, мне надо успокоиться, надо объяснить самому себе, зачем я сюда приехал, а если я не смогу этого объяснить, то лучше забрать машину с парковки и уехать подальше, но только вот куда? В Амстердам? В Берлин? Нет, прежде я должен узнать, надо мне ее искать или нет, я должен узнать, что означает для меня этот отказ, это молчаливое исчезновение — окончательный ли это приговор, согласно которому меня больше нет, а те несколько загадочных ночей аннулируются? Паутинка, ничто, мгновения, сами себя поглотившие, ставшие лишь смутным воспоминанием о чем-то фантастическом, что произошло между ним и женщиной, которая на миг позже него протянула руку к газете, объявила себя чемпионом мира по расставанию и давно уже забыла его, которая сейчас не знает, да и не хочет знать, что он сидит здесь и смотрит, точно деревенский идиот, на памятник Тирсо де Молина, среди полупьяных бродяжек, сбившихся в кучу, с литровыми бутылками теплого пива в черных от грязи руках, среди этих новых дикарей большого города, с их невидящими глазами и колтунами в волосах, его сотоварищей, которые ругаются, ворчат, стреляют у прохожих сигареты. Внезапно вся эта компания — несколько мужчин и одна-единственная женщина с рыжими крашеными волосами, которая поднялась на ноги и, бормоча что-то заплетающимся языком, задрала юбку, чтобы продемонстрировать одному из мужчин свои невообразимо грязные трусы, — вся эта компания внезапно представилась ему издевательским комментарием к его поначалу столь доблестному испанскому путешествию, ибо здесь ему явно было не место, ибо своим здесь присутствием он чему-то, Бог весть чему, изменял. Из-за неожиданного знакомства (Артур даже про себя не называл ее по имени) его устойчивое состояние многолетнего траура сменилось унизительным беспокойством. Как поставить точку в таком сюжете, если это не рассказ и не фильм? Зачем она послала Арно адрес своей бабушки, почему бабушка явно ждала его прихода? Он должен это выяснить, и тогда можно будет все зачеркнуть, поставить крест, уехать из этого города, через огромную, пустую, обжигающую зноем страну, уехать свободным, вернувшимся к самому себе, с одной только камерой на соседнем сиденье.
Такси, улица Серрано, модные магазины, безукоризненно одетые мужчины и женщины в витринах, чуть приподнявшие руки, навеки приговоренные к такой жизни, к неподвижности. Вот так и надо, неизменная дистанцированность, всегда новые костюмы, ни шрамов, ни горя, ни любовной страсти.
Национальный исторический архив оказался закрыт, но завтра, если только не настанет конец света, обязательно откроется. Артур отпустил такси и пошел по бесконечно длинной улице в обратном направлении, глядя на ноги прохожих, после сиесты бодро шагающих по тротуару, на ноги, двигающиеся с определенной целью, во второй раз родившиеся за сегодняшний день. Как-то раз ему встретилась фраза, так поразившая его, что он не мог ее забыть: Lisette Model put her camera at nearly groundlevel to achieve a worm's-eye view of pedestrians. [48]Вид на мир снизу, самый нижний слой мира, по которому ходят великаны, царящие в городе, наступающие пятками на нижний мир, ибо это их вотчина. И среди всех великанов одна великанша, которую он завтра обязательно найдет, можете не сомневаться.
Когда он вернулся в гостиницу, коридоры и холлы были полны детей, с криками бегавших туда-сюда, и среди этих лилипутов его собственное великанское тело снова показалось ему очень странным: хотя он был высоким, дети, казалось, не замечали его. Беготня по коридорам не прекращалась до позднего вечера; спал он беспокойно, посреди ночи проснулся в холодном поту от страшного сна, которого не запомнил. Его жизнь пробежала мимо него, и он не смог ее удержать.
…Дневная жара по-прежнему наполняет комнату, он открывает балконную дверь, за ней вместо балкона одна только балюстрада, облокачивается на нее. По улице все еще ездят машины, они будут ездить здесь всю ночь.
Он включает маленький телевизор, висящий у потолка в углу комнаты, и глядит на нечеткие черно-белые фигуры целующихся людей, которые, судя по фасону их одежды, должны были умереть лет двадцать назад. Он смотрит этот фильм без звука, а проснувшись рано утром, видит отрывки из утренней передачи новостей, тоже без звука, видит освобожденного узника, просидевшего пятьсот дней в склепе. Зрачки его невероятно увеличены огромными очками на бледном, осунувшемся лице, он глядит на мир так, точно видит его впервые в жизни. Артур выключает телевизор, в такую рань он не в состоянии это вынести, час демонов еще не настал. Он чувствует, что в комнате стало свежее, утренняя прохлада спустилась на город с высокогорья. Стоя у балюстрады, он смотрит на крылатых коней, пытающихся взлететь с крыши Министерства сельского хозяйства, на крылатого льва на крыше вокзала напротив гостиницы — животных, пришедших к нам из времени, которого никогда не существовало, времени, когда кони и львы летали по воздуху, времени выдуманного, плода чужой фантазии.
А мы? Ни мнения, ни суждений. Такова наша работа. Иногда, пожалуй, недоумение по поводу неисповедимости ваших путей, хотя, казалось бы, нам давно пора было и привыкнуть. Соотношение между событиями и чувствами, неподвластность ваших действий разуму. Мифы, теории и истории, пытающиеся объяснить что-то вам же самим, попытки научного анализа, а потом, как всегда, снова и снова кружной путь через несуразицу, копание в деталях, удивительный миг, когда вы вдруг видите перед собой в зеркале кого-то другого. Автобус номер шестьдесят четыре идет от Атохи через бульвар Прадо, площадь Сибелес, бульвар Реколетос и площадь Колумба к бульвару Кастельяна, где из него выходит тот же самый мужчина, за которым мы некогда наблюдали, двигаясь за снегоуборочной машиной по Шпандауердамм; теперь же он шагает в сторону улицы Серрано, проходит через ворота перед большим зданием, гранитный вход, вестибюль, где вахтер в униформе сидит среди экранов телекамер. Нам этот вестибюль уже знаком, мы уже были здесь, когда сюда впервые пришла Элик Оранье с рекомендательным письмом, когда ей дали первые указания и она села за длинный стол среди других читателей — ученых, исследователей, дотошных книжных червей, не поднимающих головы в царящей здесь тишине, зарывшихся в фолианты, реестры, договоры, земляные кадастры, всматривающихся в буквы и цифры на этих пожелтелых листах, в загадочные письмена и иероглифы навеки ушедшего в прошлое времени. Разумеется, мы знаем, в каком она волнении, возражения научного руководителя она проигнорировала, здесь и сейчас она впервые увидит своими глазами буквы, которые собственной рукой вывела ее королева-птица. Великий миг! Это — максимальное приближение, все то, что до сих пор было абстракцией, сейчас обретет форму, станет правдой. Именно к этому она на самом деле и стремилась, и теперь ее уже ничто не удержит. Когда-то с ней что-то произошло, от чего пострадало ее чувство собственного достоинства, а руководящая вами тайная логика говорит, что ответом на оскорбление должно быть оскорбление. Нет, мы вас не судим, к тому же чему суждено было произойти, уже произошло, и что бы она ни говорила, мы знаем, чего ей это стоило. Нам не пристало сейчас рассказывать об этом, мы следим за двумя жизнями, а не за одной.
48
Лизет Модел поставила камеру почти на уровень земли, чтобы можно было взглянуть на пешехода снизу (англ.).