Страница 21 из 22
15
В последний раз ее руки прошлись по его спине округлым движением, и она легонько похлопала его по шее, показывая, что пора вставать. Ему не хотелось вставать ни сейчас, ни вообще когда-либо. Он поднялся. Что за дурацкая выдумка — жизнь, подумал он. Она посмотрела на него. И усмехнулась, как он и ожидал.
— Почему ты убежала от меня тогда? — спросил он.
— У меня не было разрешения на работу. Я боялась, что меня выставят из страны.
— Ты — космополит, что ли?
Она пожала плечами. Потом коснулась рукой его руки и спросила:
— Ты так и не вспомнил, что я тебе сказала тогда?
— Нет, — ответил он, — мне нечего вспоминать, я ничего не смог расслышать из-за шума. А что ты сказала?
— Ангел не годится в подруги человеку.
Он замер на месте и стоял так до тех пор, пока она не подтолкнула его к двери. Выходя из кабинета, он увидел, что в коридоре ожидает своей очереди доктор Крюгер. И сумел, несмотря на его громогласное приветствие, расслышать ее слова:
— До следующего раза, да?
Но времени на ответ у него уже не оставалось.
Эпилог
«Epilogue,from Gr. Epilogos, conclusion — epi and lego — to speak. A speech or short poem adressed to the spectators by one of the actors, after the conclusion of a drama».
И снова Берлин. Вокзал Лихтенберг. Мне нравится рифмовать ситуации и положения, хотя сам я даже рифмованных стихов не пишу. Поезда отсюда отправляются в Польшу и Россию. Здесь у меня должна состоятся встреча, хотя пока я еще даже не знаю об этом. Поезд на Варшаву отправляется в 20:55. На Минск — в 8:49. На Смоленск — в 14:44. На Москву, до Белорусского вокзала, — в 20:18. Разные направления, разные поезда. Я отправляюсь в дорогу, чтобы справиться с ощущением потери. Всякий, кто написал в своей жизни хоть одну книгу, испытал нечто подобное. Расставание навеки, вроде похорон. Живешь год или два бок о бок с какими-то людьми, выдумываешь им совершенно не подходящие имена, заставляешь их смеяться — а бывает, они смешат тебя, и вдруг, оборвав все связи, уходишь, бросив их в одиночестве посреди огромного, равнодушного мира. Да еще и надеешься, что у них достанет сил на долгую, самостоятельную жизнь. Но, бросая их в одиночестве, ты и сам чувствуешь себя покинутым. И вот он, ты — одинокая фигура на пустынной станции в бывшем Восточном Берлине. Нет ничего на свете печальнее этого зрелища.
Как сказала бы Альмут, «сам себя не пожалеешь — после ходишь, как оплеванный», именно это я и хотел сказать. Видите, они все еще говорят со мной. Два года болтали они друг с другом, а я слушал. Вопрос в том, с чего все началось. Было ли первое слово произнесено мною и кем из нас было произнесено второе? Прошлой ночью я записал что-то, а утром едва смог прочесть. По своему ночному почерку я всегда могу определить, сколько выпил накануне.
На этот раз не так много. Кое-что все-таки можно разобрать. Вроде бы я написал: «О некоторых голосах вы знаете, что они записаны». Или — «запомнены»? Точно не разобрать, но «записаны» звучит лучше. Так и оставим. Репродуктор заорал над головой, но меня это объявление не касается. Не знаю, почему я выбрал именно Москву, наверное, потому, что сам никогда там не был. Когда не знаешь дороги, легче освободиться. Рядом со мной садится молодой человек, в ушах у него пластиковые затычки, металлический перестук слышен из них, и голова его дергается в ритме перестука. В эту голову точно не встрянет мысль написать книгу.
Всякий раз, едва работа закончена, я ощущаю невероятную ясность мысли. Не то чтобы я провидел будущее, но замечаю, кажется, все на свете, обычно со мной такого не бывает. Урны для мусора из искусственного гранита, облицованные желтой плиткой подземные катакомбы, по которым поезда U-Bahn [69]уносят пассажиров к другим крупным вокзалам, бесконечные переходы, наркотическая бледность парня с затычками в ушах — ничто не ускользает от моего внимания. Но использовать это мне уже не удастся, поезд ушел. И они разъехались: кто — в Бразилию, кто — в Австралию, мне не о чем больше рассказывать. Наконец появляются дежурные в желто-зеленых рубахах и белых касках, напоминающие о прошлом, вызывающем у меня легкий озноб. Звучит сигнал, но публики на перроне не прибавляется. Подходит поезд, тот самый, с русскими надписями на вагонах. Занавесочки, затененные абажурами лампы. Поезд Достоевского и Набокова, прибывший из Баден-Бадена или Биаррица. Ждать дольше не имеет смысла. А вот и она, одета так же, как тогда, в самолете, в руках — та же книга, кажется, именно ее я написал, и именно от нее пытаюсь сейчас освободиться. Во втором я уверен, в первом — нет. На этот раз она, словно специально, держит книгу так, чтобы мне легко было прочесть название; похоже, это та самая книга. Те же два слова, хотя и в другом порядке, но в обоих случаях речь идет о потерянном рае. Конечно, наши места оказываются в одном купе. Тот, кто придумал эту встречу, отлично знал свое дело. Трагические нотки в свистке начальника поезда слышны яснее, чем на других станциях. Мы смотрим в окошко, должно быть стесняясь друг друга.
Не знаю, узнала ли она меня, по дороге из Фридрихсхафена в Берлин мы ни разу не обменялись взглядами, а в Темпельхофе она вряд ли меня заметила, хотя — кто знает. Во всяком случае, типа, который встречал ее в аэропорту, нигде не видно.
По перрону тащится, шаркая ногами, русская пара невиданной толщины, с трудом волоча за собой необъятный багаж. Поезд выезжает из-под купола вокзала, и я вижу серую сетку дождя над серым городом. Я все еще могу указать места, где рассекала его исчезнувшая Стена, казавшаяся вечной; вот так и с книгой: автору кажется, что его творению суждена вечная жизнь, однако ожидания не всегда сбываются.
— Как вам понравилась книга? — спрашиваю я. Обычно мне трудно завязать разговор с незнакомкой, но сегодня мне все удается. Длинные сильные ноги, которые в прошлый раз я наблюдал издали, оказались совсем рядом, штаны цвета хаки плотно их облегают. Не знаю, заметила ли она мое волнение, но вдруг повернулась и закинула ногу на ногу таким движением, что у меня перехватило дыхание. Честно говоря, в последнее время я стал не в меру чувствителен, сказывается возбуждение и тоска по дому, вдобавок я еще не понял, как вести себя с ней. И возможно, женщинам дано почувствовать наше смятение, во всяком случае, глядя в окно, на пожелтевшую траву вдоль железнодорожного полотна, на потемневшую от времени гальку, насыпанную меж бесконечных рельсов, на город, понемногу исчезающий за пеленой дождя, как корабль за горизонтом, она украдкой косится на меня.
Она раскрывает книгу, лежавшую возле нее, на скамье, и я вижу текст, скопированный из переиздания, кажется, 1830 года, в старой орфографии.
— Не знаю, — отвечает она. — Когда я дочитала ее, мне стало грустно. Похоже, все построенно на недоразумениях, и наказание кажется мне слишком суровым. Неправда ли, недоразумение — дурацкое слово? Но с недоразумения все началось когда-то, и бесконечно повторяется. Можно, конечно, все подстроить специально, но чаще всего даже это ни к чему. Если когда-то женщина послушалась совета змеи и это и положило начало цепи недоразумений, то ничего удивительного нет в том, что парусник причалил к неведомому берегу, а люди с расписными телами попрятались в лесах; а если другая женщина поехала вечером туда, куда ездить не надо было, то опять же неудивительно, что после этого она стала другим человеком. Честно говоря, лучше всего вам удалось заглавие. Но историю с таким названием невозможно закончить. И откуда только писатели берут эти заголовки? Специально, что ли, изобретают, чтобы было о чем писать в следующий раз? Какую книгу ни возьми, вся интрига в ней строится на цепи недоразумений. Гамлет, госпожа Бовари, Марсель, который не знал, что Жильбер его любит, Макбет, поверивший Яго… подумать только…
68
Эпилог, от греч. Эпилогос: эпи — заключение, лего — говорить. Краткий монолог или стихотворение, адресуемое к зрителям одним из актеров после завершения спектакля. (Новый энциклопедический словарь английского языка Вебстера, изд. 1952 года.)
69
Untergrundbahn — подземная дорога, метро (нем.).