Страница 9 из 36
— Ах! Я не очень-то все это люблю, напоминает дансинг.
— Но, кажется, так сейчас делается повсюду; женщины обожают, когда их тискают под музыку… Ужин, разумеется, сервируем на маленьких столиках…
— А, может, для начала организуем напитки у барной стойки?..
— Это мысль… «Подогреем» гостей, как только они придут. Бар установим в спальне Антуанетты. Одну ночь она поспит в бельевой комнате или в чулане в конце коридора…
Антуанетта содрогнулась. Смертельно побледнев, она пробормотала тихим сдавленным голосом:
— Разве мне нельзя будет побыть там, хоть четверть часика?
Бал… Боже мой, боже мой, возможно ли, что в двух шагах от нее будет происходить нечто столь волшебное, о чем она давно смутно грезила, представляя неясную смесь оглушительной музыки, хмельного аромата духов, блестящих туалетов… любовных признаний в отдаленном будуаре, темном и свежем, как альков… А ее уложат в этот вечер, по обыкновению, в девять, как ребенка!.. Возможно, мужчины, знающие, что у Кампфов есть дочь, спросят о ней, и мать ответит со своим отвратительным смешком: «Ну, она уже давно спит…» А чем бы ей помешало, если бы и Антуанетта получила свою долю счастья на этом свете?.. Ах! Протанцевать один раз, один-единственный раз в объятиях мужчины, в прелестном платье, как настоящая барышня… Она повторила с отчаянной дерзостью, закрыв глаза, как будто направляя к груди заряженный револьвер:
— Ну хоть четверть часика, а, мама?
— Что?! — воскликнула ошеломленная госпожа Кампф. — Ну-ка, повтори…
— Ты сможешь пойти на бал к господину Бланку, — пробормотал отец.
Госпожа Кампф пожала плечами:
— Кажется, ребенок не в своем уме…
Внезапно лицо Антуанетты перекосилось, и она принялась кричать:
— Умоляю, мама, я тебя умоляю!.. Мне четырнадцать лет, мама, я уже не маленькая девочка!.. Я знаю, что первый выход в свет всегда совершают в пятнадцать лет; я выгляжу на пятнадцать, и в будущем году…
Госпожа Кампф взорвалась.
— Ну вот, это просто замечательно! — завопила она хриплым от гнева голосом. — Пустить на бал эту девчонку, эту соплячку, видали вы!.. Ну, подожди же, я у тебя выбью из головы все мысли о твоем возрасте… Так ты полагаешь, что в будущем году ты «выйдешь в свет»? Кто это тебя надоумил? Заруби себе на носу, малявка, что и я-то только еще начинаю жить по-настоящему, слышишь, я сама, и я не собираюсь сразу же таскать за собой дочь на выданье… Не знаю, что меня останавливает, — выдрать бы тебя за уши, повыбивать из тебя эти мысли! — продолжала она тем же тоном, подступая к Антуанетте.
Антуанетта отодвинулась и еще больше побледнела; выражение растерянности и отчаяния в ее глазах вызвало у Кампфа нечто, похожее на жалость.
— Да ладно, оставь ее, — сказал он, останавливая занесенную руку Розины. — Малышка устала, она перенервничала и сама не знает, что говорит… Иди ложись, Антуанетта.
Антуанетта не шевелилась; мать легонько подтолкнула ее в спину:
— Давай, брысь отсюда, и без возражений; живей, или уж держись у меня…
Антуанетта содрогалась всем телом, но вышла она медленно, не проронив ни единой слезы.
— Очаровательно, — сказала госпожа Кампф, когда она ушла, — то ли еще будет… Впрочем, я была совсем такой же в ее возрасте; но я не моя бедная мамочка, которая никогда не умела сказать мне «нет»… Я ее укрощу, клянусь тебе…
— Ну, выспится, и все пройдет; она утомлена; уже одиннадцать часов, она не привыкла ложиться так поздно, именно поэтому она так разнервничалась… Продолжим составлять список, это более интересное занятие, — заключил Кампф.
III
Глубокой ночью мисс Бетти разбудили рыдания, доносившиеся из соседней комнаты. Она зажгла лампу и с минуту прислушивалась, приложив ухо к стене. Гувернантка впервые слышала, чтобы девочка плакала: обычно, когда госпожа Кампф бранила ее, ей удавалось проглатывать слезы, не издав ни звука.
— What’s the matter with you, child? Are you ill? [14] — спросила англичанка.
Всхлипывания резко прекратились.
— Полагаю, вас отругала ваша мать, но ведь это для вашего же блага… Завтра вы перед ней извинитесь, обниметесь, и все будет забыто; а сейчас надо спать. Не хотите ли горячего липового настоя? Нет? Вы могли бы мне все-таки ответить, моя дорогая, — прибавила она, так как Антуанетта молчала. — Ox! Dear, dear,это так некрасиво — девочка, которая ведет себя как бука! Вы огорчаете вашего ангела-хранителя…
Антуанетта состроила гримасу, подумав: «Мерзкая англичанка!», и протянула к стене свои слабенькие сжатые кулачки. Все они мерзкие эгоисты, лицемеры, все без исключения… Им всем совершенно безразлично, что она задыхается от слез, совсем одна в темноте, что она чувствует себя скверно и одиноко, как потерявшаяся собака…
Никто ее не любит, ни одна душа на целом свете… Значит, эти слепцы, эти дураки не видят, что она в тысячу раз умнее, образованнее, одухотвореннее, чем все они вместе взятые. И эти люди еще осмеливаются ее воспитывать и поучать… Грубые, некультурные нувориши. Ах! Как она над ними потешалась весь вечер, но они, естественно, ничего не заметили… Она может рыдать или хохотать прямо у них под носом, а они не удостоят ее даже взглядом… Четырнадцатилетний ребенок, девчонка, это нечто столь же презренное и низкое, как собака… По какому праву они отправляют ее спать, наказывают ее, оскорбляют? «Ах, как я жажду их смерти!» Было слышно, как за стеной спокойно дышит во сне гувернантка. Антуанетта снова заплакала, но тише, глотая слезы, которые стекали к уголкам губ и попадали в рот; внезапно она стала испытывать странное удовольствие: впервые в жизни она так плакала, без гримас и икоты, тихо, как плачут женщины… Позднее она будет так же плакать из-за несчастной любви… Она долго прислушивалась к рыданиям в своей груди, напоминавшим приглушенный и глубокий морской рокот… Во рту от слез появился привкус морской соли… Она зажгла лампу и с любопытством посмотрела в зеркало. Веки набухли, щеки были в красных пятнах. Как маленькая побитая девчонка. Какая она уродина… Антуанетта вновь всхлипнула.
«Я хочу умереть. Боже, дай мне умереть… Боже мой, Пресвятая Богородица, зачем вы заставили меня родиться в их семье? Накажите их, я вас умоляю… Только один раз их накажите, и потом я с радостью умру…»
Она оборвала молитву и вдруг громко произнесла:
— Скорее всего, это все выдумки — Боженька, Богородица, — такие же фантазии, как добрые родители в книжках или счастливая пора детства…
Да, в самом деле, счастливое детство — какая это иллюзия, какая нелепость! Она продолжала гневно твердить, сильно, до крови кусая руки:
— Счастливая… счастливая… Лучше бы я была мертва и лежала в сырой земле…
Это же рабство, тюрьма — изо дня в день в одни и те же часы делать одно и то же… Вставать, одеваться… Носить темные платьица, огромные ботинки, плотные чулки; нарочно, нарочно, чтобы выглядеть как прислуга, чтобы никто на улице не посмотрел вслед этой ничтожной девчонке… Дураки, вы никогда больше не увидите эту нежную плоть, эти чистые невинные ясные глаза с синими кругами под ними, красивые испуганные и дерзкие глаза, зовущие, невинные, выжидающие… Никогда, никогда больше… Откуда эта постыдная и бессильная зависть, терзающая сердце при виде прогуливающихся в сумерках парочек, которые обнимаются и пошатываются как пьяные?.. Неужели эту ненависть способна испытывать четырнадцатилетняя девочка? Она же знает, что ее пора еще настанет. Но так нескоро, надо так долго ждать, а пока — убогая жизнь, полная унижений, уроки, жесткая дисциплина, орущая мать…
«И эта женщина посмела мне угрожать!»
И нарочито громко она произнесла:
— Она бы не осмелилась…
И тут Антуанетта вспомнила о занесенной над нею руке.
«Если бы она до меня дотронулась, я бы стала царапаться, я бы ее укусила, а потом… Всегда можно удрать… и навсегда… через окно», — думала она, словно в лихорадке.
14
Что с тобой, девочка? Ты заболела? ( англ.)